Алтарь времени

У неё было мало светлых воспоминаний. И если не считать смутных детских – первое из них: допрос в комнате штрафблока, когда напротив неё за железный стол сел незнакомый офицер, молодой долговязый блондин с узким лицом интеллектуала, почти непропорционально большим жёстким ртом, дурацким косоглазием и нелепыми круглыми очками. У неё за время заключения выработалось безошибочное чутьё: она мгновенно определяла, кто из эсэсовцев был очень опасен, а кто не очень. Так вот, этот был на грани очень

и не очень. Очевидно брезгливый тип, он едва ли стал бы пытать или калечить заключённого. Но в нём чувствовалась некая сила – гибкая и хлёсткая, – он вполне мог, если что, быстро убить. А она лишь в том и нуждалась. После бессонных ночей в ледяном «бункере», когда приходилось без передышки отбиваться от полчищ крыс, она отупела и страшно устала. Не хотела больше жить. Не будь запертой в штрафблоке, с радостью пошла бы на электропроволоку – так сводили счёты с жизнью многие узники. А тут этот щеголеватый офицер, явно не лагерный. Просто – вывести его из себя, чтобы застрелил. И она ударила его по лицу, когда он наклонился к ней, упавшей с табурета: хотел помочь подняться, надо же. Ударила и сразу мысленно простилась с жизнью. Однако офицер лишь взглянул на неё с непередаваемым изумлением, спросил: «За что?» – и приложил иссиня-белый платок к поцарапанной её ногтями нижней губе. Изумлённый взгляд, мягкий голос и яркая кровь на белой ткани.

А дальше…

Дальше ей вспомнить не дали. Распахнулась дверь, и в подвал, скрипя ступенями и гремя подкованными сапогами, расхлябанно спустился Вольф. Кинул перед топчаном, прямо на пол, миску с кашей (половина оказалась на полу), бросил в миску ложку и изрядный кусок чёрного хлеба. Поставил мятый чайник с каким-то пойлом, судя по запаху – эрзац-кофе.

– На, жри. И не говори потом шефу, что тебя тут плохо кормят. Если мало будет, ещё принесу. А ты это… Юстин через час уедет, так я к тебе приду. Сиськи у тебя смех один, зато жопа что надо. И морда ничего так. Слышь ты, чего харю-то воротишь? Ишь, прынцесса нашлась!

Дана, вскочив к тому времени с топчана и втиснувшись в угол, помертвела от омерзения и безнадёжности.

– Я не немка, я славянка, – сдавленно сказала она, вспомнив, как Альрих говорил что-то про «расовый закон».

– Да хоть эскимоска! Баба есть баба. – И Вольф довольно заухал.

Просмеявшись, он ушёл, а Дана дрожащим шёпотом выговорила ему в спину самое страшное проклятье из тех, которым её научили в школе «Цет». И то была далеко не уверена, что сработает. Ведь теперь её ненависть была слаба и жалка. Её ненависть мягко, словно ненароком, отнял человек с такими привлекательными манерами и таким вкрадчивым голосом. Альрих…

* * *

Месяцем раньше она вместе с семьёй Штернбергов пересекла границу рейха. Когда пограничники проверяли документы, поддельный паспорт Даны вызвал у них особый интерес, но, к счастью, его быстро поумерили сопровождающие эсэсовцы.

Дане понравилось, как держались барон с баронессой во время этого непростого путешествия продолжительностью в целый день и половину ночи. Особенно барон. Ему, очевидно, была жгуче-невыносима мысль, что для всех вокруг он является обузой, и, зная его скверный характер, Дана ожидала, что в поездке он будет несносен. Однако барон велел брать как можно меньше вещей, лишь самое необходимое, потом всё молчал и старался пореже напоминать о себе.

Чтобы доехать до границы, им пришлось нанять шофёра с автомобилем, а после переезда через границу к Штернбергам приставили водителя с фургоном и двух мордастых парней-охранников из гестапо, – следует признать, без этой грубой помощи было бы совсем скверно. Однако до отъезда не нашлось ни врача, ни медсестры, ни сиделки, которая взялась бы сопровождать их в рейх даже за очень большие деньги. Роль сиделки делили баронесса и Дана. Первая, как всегда, казалась холодно-спокойной, Дану же после концлагеря не смущали никакие, даже самые отталкивающие, проявления человеческой телесности. Не столь давно ей приходилось по приказу надзирательниц выволакивать из бараков мёртвых, или лежачих дизентерийных больных, перемазанных в собственных испражнениях, или умирающих, или вконец обессиленных живых скелетов, которых в лагерях почему-то было принято называть мусульманами, или бредящих, а то и вовсе свихнувшихся, издающих животные крики, – что́ по сравнению со всем этим был один-единственный полупарализованный эпилептик?