Американские трагедии. Хроники подлинных уголовных расследований XIX–XX столетий. Книга V

Вопрос этот не праздный, от ответа на него зависит ответ на другой вопрос: действовал ли профессор Уэбстер в одиночку или у него был помощник? И не являлся ли этим помощником Эфраим Литтлфилд, поспешивший предать подельника при первой же возможности? По самым грубым прикидкам, от момента исчезновения Паркмена до того времени, когда в тигельной печи был разведён сильный огонь, прошло порядка 120 часов. Убитый, если следовать версии следствия, не мог быть расчленён сразу же после убийства, поскольку профессор Уэбстер покинул здание колледжа в пятницу ранее 15 часов, т. е. спустя примерно час с момента встречи с кредитором. Где могло находиться тело Паркмена до того, как оно было расчленено? Следует помнить, что колледж дважды осматривался полицейскими от чердака до подвала, осматривались, в том числе, и помещения профессора Уэбстера. В них не было ни сундуков, ни больших шкафов, ни бочек — ничего, что могло бы вместить тело взрослого мужчины. На виду труп оставить было нельзя, так куда же профессор мог его поместить: в потолочные перекрытия? под пол? спрятал где-то вне стен колледжа? спустил в ассенизационную камеру и потом поднял обратно наверх? и всё это он проделывал в одиночку? Отдельный вопрос связан с судьбой одежды и обуви убитого, следует понимать, что пальто на вате [с бобровым воротником], верхнее платье, нижнее бельё, шляпа-труба и тёплые ботинки — это целый узел! Что происходило со всеми этими вещами на протяжении первых дней после убийства? Они были сожжены? Но когда, ведь в пятницу тигельная печь не разжигалась даже по версии обвинения?! Если они были вынесены из здания колледжа, то кем, когда и какова их дальнейшая судьба?

Обвинение предпочло эти неудобные вопросы не заметить, но именно по этой причине защита должна была сделать на них акцент. Ибо любое сомнение должно трактоваться в пользу подсудимого… Этого, к сожалению, не произошло, адвокат Меррик подыграл прокуратуре и не стал поднимать неудобные вопросы, на которые у его противника не существовало ответов.

В принципе, заключительная речь в защиту профессора Уэбстера может быть названа содержательной и даже убедительной, но отнюдь не исчерпывающей. Вопрос о доверии Литтлфилду не был затронут ни единым словом, а ведь именно он являлся важнейшим пунктом успешной защиты! Если бы кто-то предложил автору оценить речь Меррика по 5-балльной шкале, то вступление однозначно получило бы «5», а аргументирующая часть и заключение — «3». Вроде бы и не провально, и без особых ляпов, и даже как будто бы убедительно, но ощущение недосказанности и нежелания адвокатов бороться за клиента в полную силу не покидает.

После прочтения речи Меррика автор заподозрил адвоката в том, что тот не верил в невиновность клиента и защищал его таким образом, чтобы… защитить не слишком хорошо. Доказать это предположение невозможно — оно сформировалось на уровне интуиции — но вряд ли странные лакуны и умолчания в заключительной речи адвоката могут быть объяснены без привлечения такого рода догадок.

Судья объявил перерыв до 15 часов, а когда вечернее заседание началось, предложил главному обвинителю Клиффорду произнести свою заключительную речь.

Генеральный прокурор начал выступление довольно эффектно, явно противопоставив своё мнение тому, что говорил несколько часов назад адвокат Меррик. Тот, напомним, сказал об одиночестве подсудимого и его предательстве бывшими друзьями. Генеральный прокурор весьма здраво заметил, что профессор Уэбстер вовсе не стал жертвой общественного предубеждения, напротив, все были уверены, что этот человек себя защитит, и все бы поддержали его, но… профессор Уэбстер не пожелал защищать самого себя, отказавшись свидетельствовать в свою защиту в любой форме. Нежелание себя защищать — это дурной знак. Говоря о коронерском расследовании, на протяжении которого подсудимый не проронил ни слова, Клиффорд не без сарказма заметил: «Если он невиновен, то почему не потребовал расследования обвинения на предварительном следствии?» («If he was innocent man, why did he not on the preliminary investigation demand that the charges should be investigated?»).

Для прокурорской речи это было хорошее начало — острое, полемичное и непримиримое. Оно задало нужную тональность последующего монолога.