Анархо

Сейчас Бэкхем понимал, что скажи он правду, никто бы не осудил. Но в тот момент непонятной растерянности, показалось, что отцу-доценту и матери-врачу станет стыдно, что их чадо выросло в обычного шабая. Тогда перед глазами даже встала комичная картинка, как он стоит у рынка с табличкой на груди, с перечислением скромных умений по наведению ремонтного марафета, а родители проходят мимо отводя умные интеллигентные глаза. Конечно, такого не могло быть даже в теории — все заказы находил Барбер, но тогда отчего-то стало стыдно. А теперь было стыдно из-за глупости годовалой давности. Хотя, родителям было приятно. Они не без гордости рассказывали знакомым, что сын работает в театре, иногда даже опуская слово «помощник», оставляя лишь «художник сцены».

С чуть стыдливыми мыслями пролетело и расстояние: четыре относительно тихие улицы, два зудящих водительским нетерпением перекрёстка, небольшой пустынный сквер. Бэкхем уже раздумчиво втянулся в серость подъезда и поднимался по лестнице, как мимо него, бочком, чуть коснувшись крепкой грудью, просочилась девица. Парень на секунду завис, опомнился, крикнул в след: «Оксан, ты?» Ответа не последовало, и он, чуть озадаченно пожав плечами, двинулся дальше.

— Слушай, ты с женой пришёл, что ли? — едва переступив порог массивной стальной двери, вопросил Бэкхем, кивая на скучную серость подъезда.

— Чего? — не понял Барбер, лениво поправляя перекрученные подтяжки рабочего синего комбинезона. — Она с малым уже в Абхазии греется.

— Да? — удивлённо приоткрыл рот Бэкхем. — А там…

Он не закончил. Глупостью коровьих глаз глянул в подъезд, чуть дёрнул плечом, словно сгоняя шкодливого чертёнка, наведшего дурноту миража.

— Ну, что? — Бэкхем, наконец, на силу отогнал от себя пустоту бесплотной раздумчивости. — Сегодня обои дерём и ванную крушим?

— Не крушим, а аккуратненько, стамесочкой… — Барбер назидательно поднял вверх указательный палец, а после изобразил, как этой самой стамесочкой следует подковыривать дорогую плитку. — Я нашёл кому потом наш «лом» загнать. Надо будет только Шарика ангажировать, с его «бобиком»…

* * *

Шарик деловито всматривался в незлобные пасти крошечных вышитых крокодильчиков. Усевшиеся на груди фирмовых поло пресмыкающиеся блаженно щурились и даже, казалось, кокетливо подмигивали. Шарик трепетно погладил одного, умастившегося на почти крахмальной белизне. Другого, вцепившегося лапками в праздничную бордовость.

— Так и будешь с ними в гляделки играть? — хмыкнул Лидс, кивая чуть заострившимся от нетерпеливости подбородком на распластавшиеся на длинном пассажирском сидении шмотки.

— Я любуюсь, — как всегда, откровенно пояснил Шарик. — У меня настоящих «La Coste» никогда не было.

— Ну, теперь будут! Налюбуешься ещё… Меряй давай! — сварливо торопил Лидс.

— Ты что, спешишь?

— Блядь, Вова, — с почти детской непосредственностью заглянул Лидс в спокойные и благостные глаза товарища, — в мире есть гораздо более увлекательные занятия, чем смотреть, как ты майкам глазки строишь! Я тебе больше скажу — любое занятие кажется увлекательнее!

Лидс и впрямь вовсе не спешил. Однако, его искренне раздражала блаженная неторопливость товарища и желание делать сакральные лишь для него одного моменты невыносимо тягучими. В эти мгновения совершенно явственно чувствовалась разность самого чувства жизни. Лицом к лицу вставали стремительность и размеренная неторопливость.

Это даже в драке чувствовалось. Лидс всегда был резок. Мог, то замедлять ритм, то вновь взвинчивать, ломать темп и интенсивность. Шарик же являл собой саму последовательность. Набор оборотов, разгон и удержание напора, до тех пор, пока силы позволяют биться с тем же, одновременно пылким и холодным чувством знания дела. Такая манера давала противникам Шарика преимущество, ведь оппонент казался предсказуем. Но воспользоваться получалось не у многих. Точнее, Лидс не помнил никого, кто бы сумел. Ибо природа наградила Шарика столь щедро, что изъяны тактики казались мелкими помарками на гениальном холсте честного боя.

— Ладно… — сдался под напором нетерпеливого негодования Шарик, стянул уже несколько износившуюся футболку и резво напялил красное поло.

Мелкий рельеф ткани вздымался и оседал вместе с широкой бугристой грудью, а оторочки рукавчиков влюблённо обвивали мясистость округлости бицепсов.

— Ну, как? — с младенческой требовательностью вопросил Шарик, крутанувшись на месте.

— Как бог войны! — небеспафосно заявил Лидс, оттопыривая большой палец. — Ну, и ещё на Первомай — в самый раз, — сразу снизил он градус эпичности.

— А эта? — немедля поинтересовался Шарик, как только бережно выскользнул из красного и нырнул в белое.

— Круто, — искренней бесхитростностью тявкнул Лидс. — Тебе белое идёт.

— Белому человеку белое всегда к лицу… — ухмыльнулся Шарик, тем самым безбашенным детиной, из совсем недавнего радикально правого прошлого. — Ну, беру, конечно… — бесхитростно вложил в ладонь Лидса свёрнутые трубочкой чуть помятые купюры. Тот небрежно распрямил «свиток» из двух бумажек. Одну сунул в карман, другую протянул обратно.