Анархо

Берег встретил чем-то вялым и липким. Ноги бесстыдно скользили. Тело так и норовило завалиться вперёд, будто весь центр тяжести перелился в навьюченную свинцово-тяжким безумием голову. Краткий взгляд на отделённую озерцом постройку, явил двоих мужчин, уже не стреляющих, а с интересом наблюдающих за коряво ползущими на холм людьми. Вгрызающимися в подло ускользающую из под ног грязь, падающими и снова бегущими, пробуксовывающими, испуганно скатывающимися в местами затопленную балку.

— Туда! — пустыми лёгкими прохрипел Барбер, махнув в сторону посадки, граничащую с балкой. — Вглубь нельзя, — кивнул на бурелом изъеденной оврагами земли, — увязнем.

— Егор! — истошно окликнул его Шарик, срывая с головы маску. — Тут Слава…

Бэкхем лежал, привалившись спиной молодому деревцу, дышал тяжелее остальных, вдавливал ладонь куда-то под рёбра.

— Что такое?! — на подкашивающихся ногах, едва не заваливаясь, подковылял к нему Барбер.

В ответ Бэкхем распахнул кисть, где в грязи и глине прожилками переливалось алое, пугающее.

Лидс упал на одно колено. Сдерживать предательски подгибающиеся ноги не было никаких сил. Перед глазами так явственно понеслись многочисленные забивоны, накрытия, случайные стычки. Казалось, протяни руку и можно втянуться в жаркую драку. Просто выдернуть за промокший насквозь рукав, да строго прикрикнуть: «Стоять до конца!» ЦСКА, Динамо, Спартак, Терек, все вместе взятые… Все фирмы и фракции. Все хулиганы и ультрас. Весь околофутбол, в самой неприглядной его обёртке не заставлял столкнуться с неизбежностью, гнетущей своей оголтелой несправедливостью. С аргументами или без, с выверенной тактикой или без оной, всегда был шанс выйти победителем, пусть даже в благородстве поражения.

И всё это словно теряло вполне осязаемую плоть, оставаясь заброшенным за задворки восприятия немым призраком, перед маленьким кусочком металла и кровавостью грязной распахнутой ладони, что являла миру простой, но, вместе с тем, невообразимый постулат. «Fair play» где-то там, в околофутбольном мире. А здесь нет никакой честной игры, никаких «чистых рук». Есть лишь дух испепеляющего бессилия, озорно витающий над грязной, забытой всеми балкой.

Глава 11. Разные раны

Цепкость дерева старого чуть покосившегося стола… Жесть выстроенных в ряд на подвесной полке квадратных баночек, обсыпанная белым горошком, поверх вульгарности красной краски… Светлые обои с кокетливой и настойчиво повторяющейся фигуркой Мэри Поппинс, улетающей на своём чудо-зонтике… Незначительные детали людоедски цепко впивались, капризно оттягивая на себя внимание, рассеивая, размывая… Лидс то и дело невольно приклеивался взглядом, то к одной мелочи, то к другой.

Вот прозрачность тюля, неумело прикрывающая бесстыдство небольшого окошка, чуть подрагивает, рассекречивая едва заметную щель меж рамой и лудкой. Вот чайная ложка, с мудрёной вязью на приплюснутой к концу ручке, словно хочет поведать истории своей молодости, когда кухонная утварь имела не только практическую, но и эстетическую ценность. Вот уныло покосившийся на бок алоэ, навеки увязший в излизанном временем керамическом горшке, всем своим чахнущим видом говорящий о заунывной тоске по хозяевам. Скорее всего, с самого лета не были…

Эти моменты кажутся ценными, нужными, без них никак… Словно разум сам стремится отодвинуть куда-то за порог сознания распластавшегося на кушетке товарища, чью юность плоти искорёжили несколько граммов слишком быстрого железа.

— Чего ты там застыл?! — уже не в первый раз нервно окликнул Лидса Барбер. — Воды ещё надо! Фирштейн?!

— Фирштейн… — отсутствующе отозвался Лидс, снимая чайник с небольшой плиты, в которую щедро выдыхал свою жизнь небольшой газовый баллон, через чуть изогнутый резиновый хвост. — Тёплая.

— А нам горячая и не нужна… — сквозь на силу чуть разжатые зубы буркнул Барбер, сливая воду в потрёпанную алюминиевую миску, с багровеющими лоскутами какого-то хозяйского тряпья.

Лидс снова провис куда-то ниже общей линии, в калейдоскоп образов, отпечатавшихся в памяти грязными подошвами, бегущими от неизвестности в неизвестность. Заплетающиеся ноги, вязнущие в размякшей земле… Немилостиво хлещущие по лицу ветви… Тяжесть в обвисших мокрыми верёвками руках.

Когда овраги балки и когтистость посадки остались где-то за сгорбленной под ударами мокрого холода спиной, а небольшой посёлок устелил путь чуть присыпанными мелкой щебёнкой улицы, в сердце раскалился стержень того, что принято называть надеждой. Здесь люди! А при людях не пристало убивать. Так не принято. Так не бывает. Хотя, конечно, это был всего лишь самообман. И люд, как только лето ускользало за горизонт, стремился расползтись отсюда по своим муравейникам. И убийства на глазах честной публики уже давно не были чем-то небывалым. Но всё же! Всё же…

Когда окно небольшого неприметного домика всхлипнуло стеклянным коротким звоном, уверенность в том, что горячая жизнь не остановит сегодня свой бег, отвердела, словно глиняный горшок в излизанной жаром пламени печи. Стены спасут, стены помогут, стены укроют от чужих глаз.