Анархо

— Вот он, домик, — с едва ощутимыми отзвуками сожаления сообщил Бэкхем, вслед за Олей выходя из машины. — В последний раз лет в десять лет тут был.

— Это бабушкин? — с любопытством приоткрывая символическую калитку, с одиноким запорным крючком, любопытствовала Оля.

— Бабушкин-бабушкин, — отозвался за «хозяина» Лидс. — Давайте вещи из багажника перетянем.

— Да пожрём чего! — дополнил Шарик. — Кишка кишке уже фиги крутит…

Ставни скрипуче кашлянули, и в дом весело ввалилось холодное морозное солнце. В продолговатую кухню-прихожую, с забывшей тепло огненных цветков скромной старой печкой. В квадратный зал, уже с настоящей русской печью, требующей живого огня. А еще, с неизменным обеденным круглым столом и старым, давно угасшим телевизором, что сиротски мостился на небольшой тумбе с отслоившейся по краям тёмной краской. В обе спальни. В одну, что поменьше, с полуторной кроватью, одиноким стулом и крошечным столиком у окна, увенчанным ручной швейной машинкой. И вторую — побольше, с узкой софой, платяным шкафом, прикроватной тумбой и большим громоздким сундуком, опоясанным чуть тронутыми ржавчиной железными полосками.

— Тут я спал, — кивнул Бэкхем на узкую кроватку.

Чуть сощурился, кажется, даже усмехнулся. Осторожно, словно боясь ненароком измять старенький плед, уселся, едва касаясь, провел подушечками пальцев по шершавому, но мягкому ворсу.

— А жрал где? — хмыкнул Шарик, подпевая обуявшему его голоду. — Меня вот этот вопрос интересует!

Бритоголовый детина деликатно, двумя пальчиками, сложёнными в дуло воображаемого пистолета, отодвинул с прохода Олю, и взял на беспристрастную мушку своего товарища.

— Хёнде хох, и жрать пошли! Потом экскурсию проводить будешь…

На стол уверенно встали три банки тушёнки с неизменно счастливыми свиными мордочками, небольшой баллон растрясшегося в дороге разносола и две бутылки водки. Пока Оля с Бэкхемом шелестели пластиковой посудой, хозяйственный Шарик умудрился найти в сарае пару вёдер угля, да чуток кривеньких сухих чурок, для растопки. Свои находки самозабвенно скармливал давно забывшей шар русской печи, что и в двадцать первом веке служила верой и правдой, в стране, что тянет газовые магистрали через пол мира.

— А давно бабушка, ну, того… — попутно подбрасывая гости горючего камня в неохотно разгорающуюся печную утробу, интересовался Шарик.

— Уже лет пять как, — монотонно кромсая железо консервы, холодно отвечал Бэкхем.

— Странно, что уголь не спиздили. У нас в деревне чуть зазевался, а сосед уже с ведёрком из твоего сарая чешет. Не дай Бог всей семьёй куда-нибудь на пару дней свалить. Приедешь — всё, что плохо лежало, уже хорошо лежит. Только в другом месте, за чужим заборчиком.

— Тут люди не такие. Или не совсем такие. Бабу Настю тут любили все. Так что… А может, просто лень было искать.

— Это же какая лень должна быть?! — хохотнул Шарик. — Там в сарае целый угол завален.

— А тут уголь никому не нужен особо. Тут большинство на шахтах работали. Так что, им или паёк или что-то такое выдают. В общем, бесплатно уголь привозят. Немного, но людям хватает.

— Везёт. А у нас копят на зиму. Знаешь, сколько тонна угля стоит? А на зиму, если дом нормальный, большой, тонны три-четыре надо!

— Так, счетовод, — резко перебил Шарика Барбер, — хорош там копошиться. Кто больше всех жрать хотел? Иди уже к столу.

— Стол, это, конечно, хорошо, — прямо об штаны отряхнув подёрнутые угольной пылью руки, потянулся Шарик к наполненному на четверть стаканчику. — Только вот, если печь не растопим — замёрзнем ночью тут все, на хрен. И это, — торжественно поднял ребристость пластика, чуть погоняв по стенкам прозрачность водки, — не поможет! Хоть залейся, а всё равно околеешь!

— Околеешь-околеешь… — Лидс жестом призвал товарища, наконец, усесться со всеми. — Хорош трёпаться. Жуй, давай…

Пластиковая посуда сердито пошаркивала и неуютно поскрипывала, ребристость стаканов распиралась прохладой водки и вновь пустела. Снова и снова. А потом ещё и ещё… И всё это время за окном уверенно наступала самая настоящая зима. Вовсе не та размазанная кислой кашей хлябь, а уверенная и похрустывающая, такая, как в далёком розовощёком от морозца детстве.

Зима отсчитала ровно неделю, с того момента, как избалованные асфальтом подошвы ступили на совсем чуть-чуть припорошенную робким снежком грунтовку. Отсчитала, и уже не стесняясь, бесстыдно укрыла мир своим белым подолом. Кажется, поначалу чуть сомневалась… Но потом утвердилась в своих помыслах. От чего белое стало особенно блестящим, звонко-хрустким.

Барберу казалось, что время застыло. Просто встало, а отщёлкивающие на стене старые часы, да пульсирующее светило — всего лишь бег вокруг чего-то несуществующего и несущественного. День-ночь. День-ночь. Как раскатистые удары огромного сердца. Один-два, вдох… Три-четыре, выдох… Пять-шесть, снова вдох… Семь… Что должно быть на седьмой? Наверное, ничего. Просто вязкая тьма деревенского домика и тягучее ожидание нового дня, один в один похожего на прошлый… Или не прошлый, а нынешний, повторяющийся раз за разом?