Анатомия Луны

А я, утопая в сугробах, бреду к соседней парадной. Там, в правом коридоре второго этажа, квартира Ольги. Но до нее мне не суждено добраться. Меня окликает старик-химик:

– Иди за мной!

Нельзя их не слушать. Грозный мир. Страшные люди. И, как овца на заклание, я иду за этим огром в меховой душегрейке. По лестничным пролетам, ожидая на краю ступеньки, пока он переведет дух. По заплеванному коридору, мимо стен, с которых осыпается краска, – здесь то и дело отключают отопление, и дом весь, каждая перекладина в нем, гниет от сырости.

В его квартире словно фашисты сражались с партизанами. Старик роется в углу, из-под кучи старых свитеров выуживает скатанный в рулон отрез крупнозернистого холста. Швыряет на середину комнаты. Из-под раскладушки выдвигает картонную коробку со свинцовыми тубами. Водрузив совиные очки на нос, пыхтит и читает надписи. Тубу с синим кобальтом швыряет на рулон.

– Бери! – хмуро показывает пальцем на холст и краску и, отодвигая табуретку, присаживается за стол, к своей пулелейке.

– Сколько я за все за это буду должна?

– Нисколько. Считай, что заплачено, – не оборачиваясь, бросает старик.

«Я не возьму» – готово сорваться с языка. Но прямо передо мной сутулая, грозная, широкая спина старого огра, и я проглатываю то, что готово сорваться. Нельзя просто взять и выйти на цыпочках, презрев щедрость волка. Я чую это селезенкой. И я забираю эти дары, за которые – знаю – придется заплатить рано или поздно.

* * *

– Откуда это? – хмурится Гробин.

Рулон холста и туба с синим кобальтом лежат на полу, прямо посередине комнаты.

Я стою у окна и разглядываю вечерний заснеженный двор, фонарь и Анзура из шиномонтажки. Анзур пьет водку под фонарем, и его каменное, ничего не выражающее лицо обращено прямо ко мне – на темное окно четвертого этажа. Где-то на этой планете идет дождь. Где-то последняя из галапагосских черепах ползет по камням вулканического острова. Где-то на краю земли моя мать курит в форточку и пустыми глазами смотрит на голые деревья парка. Где-то у пирсов стоит насквозь продрогший в своем расстегнутом бушлате Федька Африканец и под зимним ветром смолит косяк. По вздыбленному ледяному полотну реки бродят медленные тени – это штормовые облака гонит с залива.

Выхода нет – я оборачиваюсь к Гробину и во всем ему сознаюсь. Этим вечером на этой планете нет человека виновнее меня.

Он сидит, опустив голову. Сидит молча ровно тридцать шесть минут. А потом, так и не подняв на меня глаз, глухим голосом просит:

– Не бросай меня, Ло. Я без тебя погибну.

Я сижу под батареей с закрытыми глазами. Из прошлого до меня доносится голос Робертовича:

– Вначале делайте контур, основательно его закрепляйте. – Какой, к черту, контур? Вокруг нас нет контуров вовсе. С поверхности предметов испаряются атомы. Здесь все безгранично, все размыто и искажено, свет переходит в тень, и господь в драном армяке звездной ночью бредет в кабак, чтобы напиться.

– Точно, Ло… – вздыхает Гробин. – Совсем нет контуров.

* * *

В среду, получив деньги от еврея Шульмановича за уборку ломбарда, я снова иду в булочную за рисом. И снова вижу Мэй.

Мэй – загадочное молчаливое создание. Нет необходимости заставлять работать мою веретеновидную извилину – сходство между нами очевидно каждому. У нас косточки легкие, как у птиц, и кожа из папиросной бумаги, поставь нас под яркое солнце, на просвет будет видна каждая жилка. Только Мэй очаровывает загадочной молчаливостью, а я отравляю (не всех, лишь особенных мужчин, с гибельной тягой пострадать) ядом, вызывающим наркотическое привыкание. Африканец шляется по Говенской стороне, среди индусов, и иногда, говорят, заходит даже в Китайский район. Ему нравятся легкие смуглые азиатки и одно бледное рыжеволосое создание – нравятся все те, у кого лодыжки тоньше мужского запястья. Его, ублюдка, тянет крайнее проявление женственности – невесомая мягкость хрупкого тела. Только это, ничего больше. Ублюдкам лишь бы пользоваться нашими телами. И меня бесит это. Должна найтись хоть одна, способная отомстить. Впрыснуть такую дозу своего яда, что мужчине вовек не оправиться.

Скоро я буду знать наперечет всех его шлюх. Но Мэй не шлюха. Ее историю помнит вот этот старикан с бородавкой на носу. Он все утро собирал бычки на Морском проспекте в целлофановый пакет и теперь, довольный уловом, смолит окурки и рассказывает.

У нее, оказывается, был сын. От русского, прежнего владельца булочной. А русский этот был страшным ревнивцем. Русский булочник запирал свою китаянку в кладовке и грозился выколоть ей глаза, которыми она смотрит на других мужчин. Потом, после всего, она признавалась, как ночами он, мучаясь ужасными подозрениями, прижигал ей грудь паяльной лампой. И чем покорнее она была, тем яростнее он ее терзал. Нет, этот булочник, похоже, был не просто ревнивцем. Таким не дает покоя сладкая щекотка в мошонке, когда они заламывают руки тихонько стонущей жертве и бьют ее сапогом в грудь.