Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

6) Я не знаю, что Вы докладывали Штейнеру о моей книге, но если Вы ему сказали приблизительно то же самое, что и мне, то весьма непонятно, отчего он сказал про «пинок в спину»; ибо, раз все так, как Вы предполагаете, то к чему же, хотя бы и крайне добродушно, прибегать к хагеновскому удару в спину[3967]; ведь можно, сохраняя полное добродушие, стать лицом к лицу и дать щелчок по носу. Steiner hat sich versprochen[3968]; он невольно проговорился, ибо «знает», что ударить меня здесь, в этом случае, можно только в спину. – Вот мои пункты, а затем хорошо бы до окончания Вашей работы вообще не возвращаться к моей книге ни устно, ни письменно. Это мешает моим очередным думам. Скоро уведомлю, когда встретимся. Сейчас не могу сообразить. Не примите этого письма ни

как огорчение, ни с огорчением. Обнимаю Вас. Привет Асе. Ваш М.

Очень важная опечатка в моей книге: стр. 523 след<ует> читать: «P. S. к стр. 48–50, 274–275, 314–327». Фальшивые страницы должны заставить недоумевать, к чему тут Эрда[3969].

РГБ. Ф. 25. Карт. 20. Ед. хр. 11. Почтовый штемпель получения: Dornach. 9. II. 15. Адрес отправления: Herrn Dr. Boris Bugaëw. Dornach. Haus Thomann (Baumalerei). Kanton Solothurn.

320. Метнер – Белому

28 марта (10 апреля) 1915 г. Цюрих

Zürich 10/IV–15.

Дорогой Борис Николаевич!

То обстоятельство, что Ася сказала мне уходящему вслед: «Вы, конечно, придете через ¼ часа» – только показывает лишний раз, что моя природа ей, да и Вам, совершенно чужда[3970]. Вы думаете, что я впал в истерику и разозлился; на воздухе мог бы очухаться и возвратиться. Но у меня этого не бывает. Я сержусь (так, как я рассердился у Вас) один-два раза в год. И это проявление гнева стóит мне очень многого. Явившиеся причиною этого гнева не могут рассчитывать на скорое со мною свидание. То, что я во время разговора не справляюсь со своим темпераментом (так же, как и Вы) и потому прихожу в азарт, это есть, конечно, своего рода нервозность; но никогда этот азарт не переходит у меня за ту границу, где начинается «истерика», и от этого азарта качественным (а не градусным) образом отличается тот припадок гнева, в который я способен впасть, конечно, крайне редко. Такой гнев может явиться без предшествовавшего азарта, и обратно, этот азарт может длиться часами и днями, и ему вовсе незачем переходить в гнев. И этот

гнев не есть нервозность; я бы мог быть здоров абсолютно и все-таки под влиянием сильнейшего огорчения впадать в гнев, сохраняя вообще бóльшее спокойствие (т. е. не впадая в азарт) во время раздражительных разговоров.

Во время нашего чрезвычайно трудного разговора Ася давала одну реплику за другой, и каждая следующая была обиднее (ибо неосновательнее) предшествующей. Если она этого не понимала (что это – «объективно» обидно), то возникает вопрос, могу ли я с Вами говорить по существу в присутствии самого близкого Вам человека, который совершенно не подозревает, какие удары он наносит моей душе именно в те моменты, когда я силюсь, как можно отчетливее, выяснить Вам мою мысль и обсуждаемое дело; если же Ася чувствовала обидность (хотя бы даже только субъективную, т. е. считая себя в то же время совершенно вправе говорить то, что говорила, с риском меня обидеть), то возникает вопрос, могу ли я говорить по существу с Вами в присутствии того же человека, кот<орый> сознательно мешает говорить по существу, внося излишние эмоциональные моменты.

Каждую реплику я пытался внутренно извинить ей. Но уже с большим трудом выдержал ее замечание об отделении, различении моей личности и моей книги[3971] (различении, конечно, не в том смысле, в каком это обычно делается специалистами по ист<ории> и теории литературы, а в особенном, решительном, ad hoc[3972] примененном, ибо о научном различении ей ведь незачем было и упоминать, т<ак> к<ак> это само собою разумеется).