Андрей Сахаров

«Люди принимают решение о выезде из страны не по прихоти, а по серьезным причинам. Это их решение, и государство не вправе мешать им в этом. При этом причины отъезда государства не касаются — это личное дело человека. Это может быть воссоединение семей, желание встретиться или жить с родными или друзьями, экономические причины — желание больше зарабатывать и лучше жить в материальном смысле, желание быть более свободным, желание увидеть другие страны, другой быт и других людей, желание оказаться среди единоверцев или избавиться от религиозной, национальной или иной дискриминации. И это может быть желание служить той стране, которую человек считает своей, — называется ли она Израиль или ФРГ. Это могут быть и гораздо менее серьезные причины — важно лишь наличие желания уехать, пусть даже это с чьей-то точки зрения — прихоть. Но решение уехать не должно иметь окончательного, бесповоротного характера — человек должен быть уверен, что, если он разочаруется в своем решении, если изменятся его оценки или обстоятельства, он так же свободно вернется в страну, из которой выехал. Только сочетание этих двух условий — свободы эмиграции и свободы возвращения — в совокупности образует право на свободный выбор страны проживания, провозглашенное в статье 13-й Всеобщей декларации прав человека ООН <…>. Те, кто монопольно владеют телами и душами людей в стране, не могут допустить, чтобы эти тела и души ускользали из-под их власти в результате свободной эмиграции. Это действительно могло бы потребовать демократических и социально-экономических изменений внутри страны».

Видно, что пишет не абстрактный теоретик, увлеченный очередной теорией, а изобретатель-конструктор, думающий о способах изменить конкретную историческую реальность.

Почему Сахаров и Солженицын видели мир столь различно? Потому ли, что для русского писателя родные просторы распространенности русского языка — нечто гораздо более существенное, чем административные границы на карте? А физик точно знал, что дерево российской науки началось с саженца, завезенного Петром Великим с Запада и прекрасно прижившегося на просторах России.

Но главное, был ли прав этот физик-теоретик в области политической практики? Или воображаемая политическая геометрия писателя открывала более глубокую правду? Или более всего правы те, кто, как Лидия Чуковская, хотели слушать обоих? Следить за разногласиями великих соотечественников, размышлять об их различиях и сходстве, вырабатывая свое собственное понимание истории России и мира. Так их слушала та же Лидия Чуковская, записавшая в дневнике в мае 1982 года:

«Думала о Сахарове и Солженицыне. Очень странные у нас представители нации. Сахаров объявляет себя западником. Между тем по характеру он — русский Иванушка Дурачок. Иван Царевич. Одно благородство, одни несчастья и абсолютная неспособность чего-нибудь добиться, при изумительной правоте… Наш Иванушка Дурачок — западник (это весьма по-русски, между прочим). Солженицын — наш славянофил. Между тем он с головы до ног — немец; он Штольц среди Обломовых. Точность распорядка по минутам; работа, работа, работа; цель, цель, цель; расчет, расчет, расчет — во всем этом ничего русского, напротив: он славянофил. А на самом деле все его славянофильство — любовь художника к своему художническому материалу, т. е. к языку. (В этом смысле и я славянофил.)

Всё это славянофильство и западничество — «одно недоразумение»… это еще Достоевский сказал в речи о Пушкине. Насчет недоразумения — это и Герцен почувствовал. «У нас была одна любовь, но не одинаковая»… Движение за права человека никогда у нас не будет массовым, потому что у нас люди бывают возмущены неравенством пайков и жилья, но не более того. Общее сознание — не социалистическое, не буржуазное, а феодальное: ограбить сюзерена им хотелось бы, но необходимость сюзеренства они вполне признают. Никакого чувства чести и чувства собственного достоинства.

Солженицын пишет с раздражением о наших эмигрантах: все «я», «я», «я»; все заняты самоутверждением; и результат оказывается тот же: никакого чувства собственного достоинства»³⁴.

У Лидии Корнеевны были тогда веские причины для горечи: Солженицына она не слышала уже девятый год — с тех пор, как его насильно разлучили с Россией, а Сахарова уже третий год держали под стражей в горьковской ссылке. Чуковская знала и других людей с чувством собственного достоинства, но их было слишком мало на фоне «общего сознания». И, соответственно, мало было надежды «чего-нибудь добиться» для свободы слова и свободы выбора в стране. Что, впрочем, не уменьшало ее решимости жить, подчиняясь лишь собственной совести.

В том, что Россия стала гораздо более свободной страной, немалая заслуга Сахарова и Солженицына. Что же касается освобождения человека и его чувства собственного достоинства, то это по-прежнему остается делом самого этого человека. Остаются и расхождения взглядов на будущее страны и мира. И учиться можно лишь у истории и у тех, кто эту историю делал, меняя себя, свою страну и мир в целом.