Андрей Сахаров

После падения самодержавия Временное правительство отменило все национальные ограничения. В советской России первых двух десятилетий антисемитизм практически исчез из государственной жизни. С пережитками, остававшимися в быту, государственная власть и общество успешно справлялись. Никакой национальной дискриминации не было при поступлении в высшие учебные заведения.

Доверимся наблюдательному Вернадскому, который на социальные процессы смотрел не менее зорко, чем на геологические, совмещая науку и общественную жизнь; не зря в 1906 году его избрали и в Академию наук, и в Государственный совет (высший совещательный орган Российской империи). В своих газетных выступлениях он откликался на еврейские погромы и на черносотенный «патриотизм» и понимал, почему участие евреев в революционном движении России было непропорционально велико — к социальному гнету добавлялся национальный. Процентная норма, препятствовавшая поступлению евреев в университеты, увеличивала процент евреев в революционном движении.

Отмена государственных ограничений открыла евреям дорогу в сферы жизни, для них прежде малодоступные, — в большие города, в систему государственного управления, в науку и культуру. Чем стремительнее развивалась какая-то социальная сфера, тем больше туда устремлялось относительно более грамотных и энергичных, в силу национальных традиций, бывших обитателей черты оседлости.

В 1927 году социальный натуралист Вернадский писал своему другу: «Москва — местами Бердичев; сила еврейства ужасающая — а антисемитизм (и в коммун[истических] кругах) растет неудержимо». А в марте 1938-го записал в дневнике: «Идет разрушение невеждами и дельцами. Люди в издательстве «Академия» все эти годы — ниже среднего уровня. Богатое собрание типов Щедрина-Гоголя-Островского. — Откуда их берут? Новый тип этого рода — евреи, получившие власть и силу. При всем моем филосемитстве не могу не считаться».

«Филосемитство» Вернадского проявилось в дневниковой записи следующего месяца, когда, отмечая «интересный и блестящий доклад Мандельштама» в академии, он подытожил: «Благородный еврейский тип древней еврейской культуры». Хотя у евреев России библейская традиция сосуществовала с куда менее благородной традицией, вскормленной чертой оседлости, обе они имели весьма отдаленное отношение к Л. И. Мандельштаму. Знавшие его видели «глубину и тонкость мысли, широту научной и общей эрудиции… неотразимое обаяние, истинно по-европейски культурного человека…»⁷³. Мандельштам был человеком европейской, а не еврейской культуры — так сложились обстоятельства его биографии.

Среди русской интеллигенции филосемитство было не такой уж редкой реакцией на антисемитизм. Петр Капица, например, дружил с Михоэлсом, ходил с женой на спектакли Еврейского театра (где им переводили шепотом «подстрочно»), а в августе 1941 года выступил на «митинге представителей еврейского народа», как гласило официальное название. «Речь русского ученого, действительного члена Академии наук СССР, члена английского королевского общества, лауреата Сталинской премии профессора П. Л. Капицы» вошла в сборник, выпущенный Политиздатом с невероятным для этого издательства в любое другое время названием «Братья евреи всего мира!».

Заметным было филосемитство и у Андрея Сахарова. Отвращение к антисемитизму у него было вполне практическим, а филосемитство — теоретическим. Оно проявлялось не в индульгенции детям «богоизбранного народа», а во внимательном любопытстве и формулировках, порой весьма утрированных. Сахаров, например, писал о своем товарище детства, в котором его «привлекала национальная еврейская интеллигентность, не знаю, как это назвать — может, духовность, которая часто проявляется даже в самых бедных семьях. Я не хочу этим сказать, что духовности меньше в других народах, иногда, может, даже и наоборот, и все же в еврейской духовности есть что-то особенное, пронзительное». А в товарище студенческих лет его привлекала «национальная, по-видимому, грустная древняя тактичность».

Трудно представить, что Сахарову не встречались жлобы и мерзавцы еврейского происхождения. Его теоретическое филосемитство легче объяснить отталкиванием от вполне практического антисемитизма. Того же рода сочувствие он испытывал к крымским татарам и российским немцам, когда соприкоснулся с их национально-советскими бедами. Разница лишь в том, что традиция антисемитизма была исторически старше — законы царской России ограничивали по национальному признаку только права евреев.

От своего учителя Тамма Сахаров получил «безотказный способ определить, является ли человек русским интеллигентом, — истинный русский интеллигент никогда не антисемит; если же есть налет этой болезни, то это уже не интеллигент, а что-то другое, страшное и опасное». Однако сама надобность в подобной проверке возникла только в послевоенные годы, когда развернулась «борьба с космополитизмом».