Ангельский грешник

Они собираются в Москву. Художник Валентин Серов уже несколько лет пишет их портреты, выехал заблаговременно в Архангельское, чтобы продолжить работу, телеграфировал, что прибыл на место, ждет. И, надо же, накануне отбытия сюрприз: забастовали железнодорожные служащие! В Москву вернулись не добравшись до столицы два пассажирских поезда, скорый и курьерский, направлявшиеся в первопрестольную, напротив, дойдя до станции Тверь возвратились в Петербург.

Взбешенный батюшка разговаривает по аппарату с управляющим Николаевской железной дорогой, из кабинета доносится его голос:

– Что там у вас, милостивый государь, за бедлам? Не ведаете, как поступают с забастовщиками? Слово локаут вам знакомо, надеюсь?

Через два дня движение на дороге восстановлено, поезда идут по расписанию. Они в Архангельском, лучшим местом на земле! Все как всегда: наплыв гостей, беготня репортеров и фотографов, обеды, спектакли в домашнем театре, прогулки по окрестностям. Войдя в библиотеку он вспомнил, как много лет назад, в дни коронационных торжеств, встретил здесь румынскую княгиню Марию, гостившую в имении с супругом, будущим королем Румынии Фердинандом. Стройная, с поразительным взглядом серо-голубых глаза она потрясла тогда его детское воображение. Ходил за ней тенью, думал неотрывно. В то утро, когда он стоял у порога мешая ей выйти, она смеясь поцеловала его в щеку. Что с ним творилось! Ходил как помешанный, вечером наотрез отказался умываться…

Они позируют по очереди в малой гостиной Серову. Чем-то тот напоминает ему доктора Му: сосредоточен, пристально вглядывается в лицо, того и гляди произнесет: «Та-ак, высунули язык!» С головой ушел в работу, возится с красками, передвигает предметы. Известен, писал портреты царской семьи, знаменитостей, чувствует себя с клиентами на равной ноге. В один из дней, задумавшись перед мольбертом с почти законченным портретом матушки, который чрезвычайно ей нравился, воскликнул в сердцах: «Не то!» и принялся к ее ужасу смазывать живописный слой. И так не один раз. О независимом его характере ходило немало историй. Был случай, он работал в Зимнем над портретом Николая Второго. В один из дней не оставлявшая их ни на минуту царица попросила позировавшего супругу принять привычную для него позу. Извлекла из ящика сухую кисть и, водя по эскизу, принялась сравнивать его с натурой указывая Серову на замеченные погрешности: «Смотрите, тут у вас слишком широко, а тут надобно опустить». «Так вы, ваше величество, – протянул венценосной наставнице палитру внимательно слушавший Серов, – лучше тогда сами пишите, если хорошо так умеете рисовать, а я, с вашего позволения, слуга покорный!» Царь, говорят, долго потом извинялся перед ним за неловкость супруги.

Его портрет Серову долго не удавался: начинал, переделывал, откладывал, не находил, по его словам, сучка, за который можно уцепиться. После утомительных сеансов оба выходили подышать в парк, шли вечереющими аллеями в сторону цветочных оранжерей, стояли на взгорке любуясь закатом. Бросая на него быстрые взгляды художник что-то набрасывал карандашом в блокнот. Произнес однажды:

– У вас на лице маска, Феликс, вы, точно, боитесь, что кто-то заглянет вам ненароком в душу.

– Маска, Валентин Александрович? – удивился он. – Я всегда думал о себе как об очень открытом человеке.

– Вовсе нет, – последовал ответ, – вы один из самых закрытых людей, которых мне довелось встречать. Удивительно: в таком возрасте.

– Так откройте меня! – вскричал он с жаром.

– Открою, дайте срок.

«Сучок», за который можно уцепиться, Серов нашел. Они ужинали в столовой, беседовали, много смеялись охотничьим рассказам батюшки, когда по паркету косолапо засеменил вернувшийся с вечерней прогулки любимый его мопс Клоун. Вспрыгнул на колени, потянулся к блюду с ломтиками ветчины.

– Отлично, – произнес Серов, глядя на клацающую зубами, заглатывающую кусок за куском собаку. – То, что нужно!

Законченный его поясной портрет, где он смотрит в задумчивости с полотна держа на руках мопса с апоплексическими глазками, получил неожиданный успех: в газетах писали, что это одна из лучших работ художника, антрепренер Дягилев повез его в числе лучших произведений живописцев и скульпторов России на широко афишируемые «Русские сезоны» в Париж. Пропустить такое событие они с братом, разумеется, не могли, вырвались на неделю во Францию. Бродили в толпе зрителей по залам Большого Дворца искусств на Елисейских Полях – в какой-то момент шедший навстречу толстяк с живописными усами воскликнул округлив в изумлении глаза:

– Господа, это же он! Юноша с картины!

Окружившая их публика дружно зааплодировала.

– Позвольте пожать вам руку, князь, – не унимался толстяк. – Вы очаровательны!

Шел следом, звал настойчиво в гости в Сен-Эмильон, где у него винодельческое «шато» и где русские князья отведают божественный «сотерн» рецепт которого принадлежит его прадеду. Насилу от него отделались.