Анна Предайль

Анна толкнула дверь гостиной. За письменным столи­ком в стиле Людовика XVI сидел ее отец с карандашом в руке и решал кроссворд. Из приемника, стоявшего на ко­моде, доносилась тихая музыка, транслируемая станцией Франс-Мюзик.

— Как Мили? — спросила Анна.

— Отлично, — рассеянно ответил он. — День прошел спокойно. Она почти все время спит. А что нового на службе?

— Ничего. Заболел Каролюс. Это несколько усложнит мою жизнь. Да, еще звонил Марк. Он снова в Париже.

— В самом деле?

— Я только что виделась с ним...

Пьер просиял, точно по лицу его скользнул луч прожектора. У него всегда были самые дружеские отношения с зятем. Возможно, в душе он даже сожалел о разводе Анны. Он встал и выключил радио. Рассчитывал, что сейчас начнутся излияния? На его крупном гладком лице с голубыми, слег­ка навыкате глазами застыло выжидательное выражение. Но Анна не стала удовлетворять его любопытство и прошла в спальню. На полу валялись иллюстрированные журналы. Она подняла их. На двухспальной, слишком широкой кровати лежала она, ее мать — совсем крошечная, одни кости да желтая, как воск, кожа, седые растрепанные волосы, чер­ные, лихорадочно блестящие глаза, в которых боль, мольба, нежность. Исхудавшая рука протянулась к ней.

— Ах, наконец-то ты пришла, Анна, милая. Все меня бросили — целый день лежу одна... Звала, звала... Нико­го...

— Но папа сказал мне...

Твой отец говорит бог знает что! Он меня раздражает. А Луиза... Луиза, правда, тоже заходила, но она так много болтает... Даже в ушах звенит. Только ты одна меня пони­маешь...

— Ты немножко почитала?

Нет. Этот роман, который ты дала мне, — такая ску­чища. А журналы — я их уже выучила наизусть...

Анна знала, чего давно дожидалась мать. Она принесла тазик, кувшин воды, полотенце, губку. И стала потихоньку лить воду на руки больной. Эмильенна, закрыв глаза, улы­балась от удовольствия. Вдруг она приподнялась и отчет­ливо произнесла:

— Ты должна непременно сказать отцу, чтобы он боль­ше не надевал своего серого костюма. Я его в этом костюме видеть не могу. Он... ну просто смешон!

— Да, конечно, мама.

Вода струилась с шуршанием дождя. Этот фонтан в Ри­ме... Как смеялась мама... Она была такая веселая! Как она подтрунивала над их соседями по столику в ресторане. Марк сказал: «Эмильенна, с вами просто нельзя появляться на людях. Будьте осторожней. Ведь половина итальянцев по­нимает по-французски!». Он тоже, как и все, подчинялся причудам Эмильенны. До чего же они были счастливы, все четверо, во время их краткого пребывания в Италии! Это у Мили возникла тогда идея отправиться в путешествие, чтобы отмстить двадцать шестую годовщину брака с Пьером... Две пары друзей. И никакой разницы в возрасте. Вместе бегали по музеям. А к вечеру молодые уставали больше, чем старики. Анну забавляла тогда эта образцовая пара, какую составляли ее родители. Никаких ссор. Никакого расхождения в мнениях, в оценках картин, блюд, людей. Они были неразлучны. Казалось, они не могли дышать друг без друга. На улицах шли под руку, бок о бок, нога в ногу. Дома, стоило Эмильенне хоть немного задержаться, Пьер с блуждающим взглядом, неизменно предполагал самое худ­шее. Она имела на него такое влияние, что он ничего не предпринимал без ее совета. И оттого, что он спрашивал ее мнение по каждому поводу, у нее появилась непререкаемость суждений. Втайне он явно испытывал удовольствие, видя, как она командует им. И в самом деле властность Эмиль­енны составляла часть ее обаяния. Она всегда знала, чего хотела, но природный юмор и кокетство делали ее упорство менее заметным. Ей уступали не столько потому, что она была права, сколько потому, что невозможно было устоять перед ее решительным и в то же время мягким взглядом.

Сколько раз Анна слышала, как отец спрашивал: «Ну какой же галстук мне надеть, Эмильенна?» Анна всегда смеялась над ним вместе с матерью. Теперь же при воспо­минании об этом у нее сжималось сердце.

Она смотрела на исхудавшее лицо с глубоко запавшими глазами и думала о том, как время все меняет. Возможно ли, чтобы за какие-то несколько месяцев такой живой, такой жизнерадостный человек мог настолько измениться, стать таким озлобленным? Постаревшая, высохшая от бо­лезни, Эмильенна забыла, что она была женщиной. Заме­тив Пьера в проеме дверей, она вся сжималась, точно не могла ему чего-то простить: может быть, хорошего здо­ровья, или гладкого лица, или его жестов, неизменных в течение тридцати пяти лет. Он снова включил радио. Звуки бравурной музыки проникли в спальню.

— Он мне так надоел! — простонала Эмильенна. — Вели ему прекратить...

— Ты же обычно любишь... Это Вивальди...

— Это — Вивальди? Не может быть, такая какофония...