Антология самиздата. Неподцензурная литература в СССР (1950-е - 1980-е). Том 3. После 1973 года

Позднее мне стало известно, что в это время — с апреля по ноябрь 1956 г. — действовал какой-то Указ Президиума Верховного Совета СССР о том, чтобы не привлекать к ответственности по статье 5810. Точнее, мне рассказывали об этом указе обычно осведомленные люди, а текста его я не читал. Стало быть, наши страхи были в известном смысле напрасными: арест нам не мог грозить. Но поскольку указ сей никогда не был опубликован, страхи наши были по крайней мере обоснованными. Как бы там ни было, мы (я и Ира Вербловская) убрали все экземпляры речи Хрущева из дому, приостановили размножение их, сменили пишущую машинку в доме (для напечатания речи я специально брал машинку, на которой не печатал ничего другого) и собрали ряд бумаг, которые, по моему мнению, не следовало показывать посторонним глазам, в чемодан. Чемодан же мы отнесли одной знакомой Иры — (Долли, Двойре) Доре Ильиничне Левиной; это мать Жени Грузова. Она в свое время, в начале тридцатых годов, попадала на непродолжительное время в тюрьмы ОГПУ и на допросы к подчиненным Ягоды [5]. Тамошние впечатления оказались столь сильны, что она была готова помочь любому человеку, который боролся с ГБ или с которым боролось ГБ. Сейчас она уже умерла, так что ей не повредит мой отзыв. Она очень остроумно запрятала экземпляры речи Хрущева (теперь я понимаю, что ей помог ее прошлый тюремный опыт), а чемодан, не содержащий с моей точки зрения, особо криминального, поставила в комнате. Это — первый раз, когда они напали на след нашей деятельности. Тогда все происшедшее осталось без последствий. Позже нам и это припомнили: за два месяца до ареста — 20 января 1957 г. — этот экземпляр был приобщен к моему следственному делу.

Следует добавить, пожалуй, что когда Рохлина вызвали в Карельское ГБ, то он дал там показания (впрочем, юридически, наверное, его рассказ там нельзя считать показанием и заданные ему вопросы — допросом: ведь дело не было возбуждено; именно поэтому, как я понимаю, позже ему его ложь не инкриминировалась как лжесвидетельство) в стиле своего телефонного звонка: купил у неизвестного у Дома Книги. Неизвестный — высокого роста, в зеленой шляпе. Других примет не помнит. Его отпустили с миром, и даже по службе никаких неприятностей у

него не возникло.

Любопытная подробность, которая годилась бы в мелодраму. Впрочем, автора упрекнули бы в натяжке, подгонке случайностей. В это же время, весной 1956 г. один мой университетский приятель, сокурсник, Юра Волков тоже ненароком помог ГБ. Случилось это так. Вскоре после XX съезда мы с ним много беседовали на политические темы. На него произвела впечатление целостность, убежденность и страстность моей позиции, которую вкратце (подробнее я говорю об этом в § 2) можно описать как полное недоверие тогдашнему ЦК, состоявшему из выучеников Сталина; я требовал, чтобы народу была возвращена власть в своей стране, отнятая у него Сталиным и его приспешниками. Волков не соглашался со мной ни в критических загибах, ни в позитивных требованиях, но относился к моему мнению с интересом. Жена его Зина пригласила однажды на чашку чая и рюмку водки к себе свою сослуживицу (обе работали в школе). Та пришла с мужем. Волков, когда разговор за столом коснулся Сталина (а кто весной 1956 не говорил о нем?), рассказал, что у него есть интересный приятель — Револьт Пименов, — который думает то-то и то-то. Собеседник же его оказался — не отрекомендовавшись в том — капитаном госбезопасности Юрой Меньшиковым. Об этой беседе он сам напомнил Волкову, когда уже в форме ГБ приехал делать обыск в доме Волкова примерно через год. (Обыск был напрасным, ибо у Волкова ничего не было.) Меньшаков и мне похвалялся: «Мы о Вас знали еще в мае 1956-го от Ваших же приятелей. Например, от Волкова». Разговор этот также остался без последствий, если не считать того, что Меньшаков поставил себе «галочку»: есть, де, такой интересный для них человек. Вообще позже высянилось, что, не подозревая того, я был знаком и с другими штатными сотрудниками ГБ. Например, со старшим лейтенантом Валерием Александровичем Кривошеиным мы вместе были на одной комсомольской стройке, куда выезжал году в 1950-51 наш Университет. Он также входил в следственную группу по моему делу и поведал, что обратил на меня внимание именно тогда. Каюсь, я его там и не заметил, хотя он высокого роста.

Второе — Венгрия. «Венгрия» — это слово стало как бы условным кодом, кратким названием целой серии событий. Я не собираюсь здесь излагать события тех дней. И тем более не пытаюсь «правильно» их оценить. Ведь для понимания последующего важна, существенна в моей судьбе не та или иная «правильная» оценка этих событий, даже не то, что случилось «на самом деле», а мое ТОГДАШНЕЕ восприятие этих событий, комплекс тех сведений, которые мне были известны ТОГДА, а не потом. Я хочу воспроизвести свои мысли того периода, даже если не разделяю их сейчас и даже если факты были иными, чем мне они представлялись осенью-зимой 1956 года.