Дойдя до десяти тысяч, он добавил ещё тысячу шагов, теперь уже для чистой приятности, после чего спустился в каюту. На крохотном столике разложил монеты. Потом колбаской завернул их в обрывок газеты, закрутив концы наподобие большой конфекты. Поискал в саквояже чистый носок (их, увы, осталось немного), положил золотую конфекту в один из них, чёрный, шелковый, завязал узел. Импровизированное оружие. Или импровизированный кошелёк. В таких узелках деревенские мужики при поездах в хитрованские города хранили металлическую наличность. Кто медную, кто серебряную. Крупные суммы, сотни рублей, те, у кого они водились, брали ассигнациями: удобнее и рассчитываться, и прятать. Но хранить деньги даже богатые, вернее, именно богатые мужики предпочитали в золотых монетах. Бедняки тоже бы не прочь, да нечего хранить-то. Вот и собирали медяки. Рубль — двадцать пятаков, а двадцать пятаков тоже выглядят внушительно. Особенно в носке. А уж два рубля…
Он положил узелок в карман пиджака — и вовремя. Без стука вошел Птыцак.
— Нашему профессору плохо. Срочно осмотрите его.
— Разумеется, — ответил Арехин.
Вслед за Птыцаком он прошел в каюту профессора. Тот делил её ещё с тремя участниками экспедиции, но они стояли снаружи, перед дверью, ожидая указаний.
Арехин с Птыцаком вошли внутрь. Горностаев лежал на койке, сложившись эмбрионом. На вопросы не отвечал, только иногда приоткрывал глаза. А иногда и нет. Пульс сто десять. Температура… Термометр показал сорок градусов Цельсия. Кожа обыкновенной окраски. Язык (рот пришлось открывать силой) — розовый, никакого налёта.
Раздев, осмотрев и выслушав профессора, Арехин пришел к заключению:
— Нервное истощение.
— Что? — переспросил Птыцак.
Арехин повторил.
— Вы уверены?
— Уверен.
— Но почему?
— Быть инструментом Гласа — штука серьезная.
— Он умрет?
— С чего бы это? Обернуть мокрой холодной простынёй, на голову — мокрое полотенце, и оставить в покое. К утру станет, как новеький червонец. Я буду наблюдать за ним. Могу переселиться в эту каюту.
— Нет-нет, оставайтесь у себя. За ним будут смотреть мои люди. Если что, вас позовут.
— Но я должен регулярно наблюдать Горностаева.
— Наблюдайте, если должны. Приходите и наблюдайте. В любое время. Столько, сколько считаете нужным. Но… Вы уверены, что это не чума?
— Совершенно уверен. Почему вам пришла такая мысль?
— Профессора покусали крысы, или что-то вроде этого. А ведь крысы переносят чуму.
— Я при вас осмотрел профессора. И не нашел следов укусов.
— Они могли зажить.
— Когда это случилось?
— В день вашего прихода. Точнее, в ночь после него.
— Серьёзный укус за такое время бесследно не заживет. Да и крысы переносят блох, а не чуму. А вот укусы чумных блох, те опасны. Но сейчас в Латвии нет чумы.
— Профессор был на одном корабле, по делу.
— И?
— Там он и встретился с крысами. А корабль бывал в южных морях.
— В любом случае то, что мы с вами видим — не чума.
— Очень на это надеюсь. Но вы приглядывайте за командой.
Птыцак вышел после Арехина. Не хочет оставлять его наедине с больным, что ли? Вряд ли. Раз он свободно общается со всеми, почему бы вдруг налагать ограничение на контакт с человеком, находящемся в супоре?
А болезнь любопытная. Жаль, что он не врач, даже не полноценный фельдшер. Интересно, описана ли болезнь, при которой наблюдается нерегулярное выпадение пульса, но странно нерегулярное: три удара, пропуск, удар, пропуск, четыре удара, пропуск, удар, пропуск, пять ударов, пропуск, девять ударов, пропуск, два. И всё сначала: три, один, четыре, один, пять, девять, два…
Одного из соседей профессора по каюте Птыцак назначил помощником Арехина. Случайно, намеренно ли, но им оказался Иван Дикштейн. Иван и должен был менять мокрую простыню и полотенце. Наука нехитрая: берёшь ведро опресненной воды, погружаешь в него простыню, отжимаешь и кладёшь на больного. И так каждые полчаса. Обёртывать профессора целиком нужды нет. Тут главное, чтобы вода быстрее испарялась, унося с собой жар, а из-под разгорячённого тела не очень-то испаришься. На голову — на лоб и на макушку, — мокрое полотенце. Конечно, лучше, когда вода холодная, со льдом, но за неимением гербовой пишешь и на простой.
Иван оказался понятливым, схватывал на лету, и выполнял поручение не хуже заправского санитара.
За ночь Арехин трижды проверял состояние Горностаева, и с каждым разом температура падала на градус, к утру остановясь на тридцати семи и пяти. Средняя температура по кораблю.
В девять часов к профессору вернулось сознание, а с ним желание есть, пить и говорить. Арехин не препятствовал.
Лишившись единственного больного, он освободился от обязанностей, а, следовательно, и от страданий. Или не обязанности, а привязанности упоминал китайский мудрец?
В адмиральский час на «Вольном Янтаре» водки не давали, во всяком случае пассажирам. А члены экспедиции были, как не смотри, пассажирами и только. Но никто не страдал и не жаловался. Хотя… Дикштейну если бы поднесли, тот бы выпил. И ещё пара-троечка. Нужно учесть.