Аристотель и Данте открывают тайны Вселенной

Вот в десять ноги у меня были обычные и я совершенно не переживал о своих волосах. Я хотел только одного – научиться безупречно говорить на английском. В тот год лишь одно занимало мои мысли: я хотел избавиться от типичного мексиканского говора и стать настоящим американцем. А быть американцем – значит говорить как американец. И плевать, если внешне я на американца не похож.

Да и как вообще выглядят американцы? Бывают ли у них большие руки, ноги и волосы… ну, между ног?

Читая собственные записи, я сгорал со стыда. Серьезно, ну что за pendejo[21]. Какой отстой – писать всякую фигню о своем теле и волосах. Неудивительно, что дневник я забросил. Это все равно что вести учет собственной тупости. Зачем я это делал? Зачем напоминать себе, каким идиотом я был?

Не знаю почему, но я не запустил ежедневником в стену, а продолжил его листать. И тут наткнулся на размышления о брате.

У нас дома нет ни одной фотографии моего брата.

Есть свадебные фото старших сестер. Есть фото маленькой мамы в платье для первого причастия. Фото отца во Вьетнаме. Мои детские фото: вот я грудничок, вот в первый день школы, вот с призом за победу на соревнованиях.

Есть фотографии трех моих племянниц и четырех племянников.

Есть фотографии дедушек и бабушек, которые давно умерли.

Весь наш дом увешан фотографиями. Но среди них нет ни одной с моим братом.

Потому что он в тюрьме. И дома о нем никто не говорит. Как будто он умер.

Нет, даже хуже, ведь о мертвых говорят – о них рассказывают. И рассказывают с улыбкой. Или смехом.

Мы вспоминаем даже Чарли – нашу старую собаку. Представьте, умершая собака удостоена упоминаний. А брат мой – нет.

Он вычеркнут из истории нашей семьи. И есть в этом что-то неправильное. Ведь мой брат – это нечто большее, чем слово на школьной доске. Я это к тому, что мне задали написать сочинение об Александре Гамильтоне[22]

, а я даже знаю, как он выглядит.

Но лучше бы я писал о своем брате. Правда, сомневаюсь, что в школе кто-то захочет читать о нем сочинение.

Я гадал, наберусь ли я когда-нибудь смелости, чтобы расспросить родителей о брате. Однажды я попытался поговорить о нем с сестрами, но Сесилия и Сильвия чуть не испепелили меня взглядами: «Не надо о нем говорить». Помню, я тогда подумал, что, будь у них пистолет, они бы меня пристрелили.

Я вдруг поймал себя на том, что тихо повторяю под нос: «Мой брат в тюрьме, мой брат в тюрьме, мой брат в тюрьме». Я хотел прочувствовать эти слова, произнеся их вслух. Иногда слова походят на еду – ты ощущаешь их на языке. И у тех слов был вкус: «Мой брат в тюрьме». Они горчили.

Но хуже всего то, что они жили внутри меня. И сочились наружу. Слова контролировать непросто. По крайней мере иногда.

Я не понимал, что со мной происходит. Меня поглощал хаос, и это пугало. Я был похож на комнату Данте до того, как он привел ее в порядок.

Порядок. Вот что мне было нужно.

Я взял свой дневник и стал писать:

В моей жизни происходит следующее (последовательность случайная):

У меня грипп, и чувствую я себя ужасно – как физически, так и морально.

Я всегда себя чувствую ужасно, только причины всегда меняются.