Архив еврейской истории. Том 13

Кроме того, Москва — место, где можно заказать ноты и каталог издательства «Музгиз» (через друзей или через службу отдела «Ноты — почтой»)[596]. Здесь также появлялся адрес: Неглинная улица[597]. Наконец, через Москву Береговский планировал возвращаться домой: он обсуждал прибытие на Казанский вокзал, а оттуда — переезд на Киевский. Там можно повстречаться со знакомой и позвонить близким друзьям. Так по мере приближения часа освобождения в письмах все отчетливее проступают реалии «внешнего» мира.

Есть некое место, куда уехали, окончив учебу, младшая дочь с мужем. В письмах его название не фигурирует: это просто одно из направлений поездок Сарры Иосифовны.

В 1951 году муж младшей дочери Эды, Вадим Соломонович Баевский, окончил Киевский педагогический институт и по распределению уехал работать в Донецкую область, в шахтерский поселок при шахте им. Киселева[598] (шахта названа в память о коммунисте Кузьме Ивановиче Киселеве, председателе комитета независимых селян, убитом в 1920 году), находившийся в составе города Чистяково (с 1964 года — город Торез). К мужу после окончания в 1952 году Киевского университета перебралась Эда Моисеевна. Здесь, а затем в ближайшем городе Сталино молодая семья прожила 10 лет.

Позже, весной 1958 года, Береговский сам побывал в Чистяково и в красках описывал его своим друзьям. Это небольшой («В городе одна центральная улица — шоссе, по которому непрерывно взад и вперед шныряют машины — легковые, грузовые и автобусы. Чуть вправо или влево уже „окраина“») и невероятно грязный шахтерский поселок («В галошах невозможно было выходить даже на тротуар, ибо он покрыт слоем липкой грязи, и галоши тотчас же тонут»)[599]

. Дом, где жили Эда Моисеевна с мужем и дочерью, отапливался печкой, и Моисей Яковлевич поясняет: «Возни с ней немного — она топится без перерыва и два раза в день нужно засыпать уголь, утром выгрести шлак. Минут 10–15 и вся операция готова»[600]. От лагерных это письмо отличается не только многочисленными подробностями; оно полно жизнерадостного света, любования детьми и внучкой, их распорядком, их умением жить наполненной жизнью. О бытовых трудностях — печке, отсутствии в доме водопровода и туалета — Бреговский узнал из писем жены, еще будучи в лагере: «Из твоего письма от 8/IX у меня осталась царапина — будто Эдочка с Вадиком не так хорошо живут»[601].

Дополняют картину «внешнего» мира Караганда (Карагандинская область) и Красноярский край, упомянутые в письмах 11–19 февраля 1955 года. Это места, куда заключенного могли направить на поселение, лишив его права вернуться в родные места. Но в письмах Береговского они — лишь названия неведомых земель: «Там весна раньше, чем здесь, наступает»[602] и «говорят, что там ветры очень беспокойные, но люди живут ведь»[603].

Письма из заключения

Сохранилось 37 писем и две телеграммы. Некоторые письма занимают по несколько плотно исписанных страниц. Например, в одном конверте были посланы записи, датированные 25-м и 26-м, дополненные постскриптумом от 28 апреля 1952 года[604]. Другие — лаконичны. «Я писал и пространные письма, но ты их, к сожалению, не получила», — оправдывал Моисей Яковлевич краткость своих посланий.

В особлагах (и в ИТЛ Озёрном в частности) письма разрешалось получать только от родственников. Сами заключенные имели право отправлять по два письма в год. За любое нарушение лагерного режима (например, невыполнение дневной нормы работы) человек мог быть лишен переписки на несколько месяцев (отправленную ему корреспонденцию и посылки также могли задерживать). «Внеочередное» письмо являлось одним из видов поощрения. Береговский получал такое разрешение дважды — за достижения в работе с организованным им хором[605]. Лишь с апреля 1954 года, когда после реорганизации Озёрный утратил статус особлага, заключенным позволили писать домой чаще, и Моисей Яковлевич посылал весточки дважды в месяц (из этой корреспонденции первые месяцы до адресата доходило меньше половины). Таким образом, в нашей подборке два письма от 1951-го, четыре — от 1952-го, три от 1953-го, семнадцать от 1954-го и одиннадцать от января — марта 1955 года.

Письма и посылки доставлялись нерегулярно, могли идти больше месяца (даты почтовых штемпелей на одном из конвертов: 03.05.52–21.06.52). В письме от 26 апреля 1952 года Береговский сообщал: «Недавно я получил 50 р. Это, вероятно, те, о которых вы мне писали прошлым летом».

Не дойти корреспонденция могла и по иной причине. Как известно, лагерная переписка подвергалась строгой цензуре. В двух случаях мы видим замаранные строчки. Предположительно часть писем была изъята: в них могли усмотреть запретные к передаче сведения. К таковым относилась, например, информация о характере производства, внутреннем распорядке, о каких-либо происшествиях, болезнях и эпидемиях. Не допускались жалобы на быт и питание, на судебно-следственные органы[606].