Архив сельца Прилепы. Описание рысистых заводов России

На другой день была назначена выводка. Мы с Александром Васильевичем направились в конюшню. Его живейшим образом интересовал Громадный. Первым вывели Лоэнгрина. «Хорош», – заключил Якунин и указал на некоторые недостатки жеребца. Однако было видно, что Лоэнгрин оставил его равнодушным. На лице Якунина было написано: «Видал на своем веку жеребцов и получше!» Вторым появился Смельчак. Якунин долго на него смотрел и нашел в нем некоторое, хотя и отдаленное, сходство с породой Горностая. «Это выдающаяся лошадь, – заметил Якунин. – Неужели Громадный лучше?» Я промолчал, ибо в дверях уже показался Громадный. Смельчак на выводке суетился, кипел и горячился, а Громадный вышел, встал и замер в красивой и верной позе. Якунин положительно остолбенел и лишился дара слова. Он долго смотрел на жеребца, затем велел его вести и наконец произнес: «Ничего подобного не ожидал!» Замечательно, что Якунин не только не обошел Громадного, он даже не подошел к нему – такое сильное впечатление произвела на него эта лошадь. Наконец вывели Петушка. Но куда девался прежний писаный красавец?! Передо мною был, конечно, он, но с потухшим глазом, отвисшей от паралича нижней губой и довольно тусклой шерстью… И все же это была замечательная лошадь: та же редкой красоты и выразительности голова, та же поразительная шея, те же склад, тип и породность, тот же эрфикс охотниковской лошади лучшего времени. Гробовое молчание царило на выводке. Я внимательно осматривал Петушка, а Якунин затаив дыхание наблюдал за мной. «Да, – обратился я к Якунину, – лучшие годы Петушка уже прошли, но все же и сейчас он остается для меня той необыкновенной лошадью, которой я всегда его считал! Лоэнгрин после Громадного кажется мне смешон, Смельчак – жалок, а Петушок остается, как и был, произведением искусства. В нем я чувствую прирожденное дарование, вижу с поразительной ясностью выраженный тип и преклоняюсь перед теми традициями охотниковского завода, в силу которых сохранились подобные лошади, а без уважения к традициям не бывает искусства вообще!»

Якунин был, по-видимому, растроган моими словами и просил Ситникова, старшего наездника Лохова и маточника Руденко принять участие в осмотре Петушка. С большим оживлением начался этот осмотр, затем произошел обмен мнениями. Я с удовольствием отметил про себя, что лошадь всем действительно понравилась. Маточник Руденко, покачивая по привычке головой, приговаривал: «Пожалуйста, лошадь замечательная». Это «пожалуйста» означало у него высшую степень душевного волнения. Долго держали мы на выводке Петушка, несколько раз выводчик разминал по залу застоявшегося жеребца, а мы всё не отпускали его. Но всему наступает конец. Было уже поздно, все мы пережили чересчур много душевных волнений, и я предложил закончить выводку. Якунин согласился и спросил меня, может ли он поблагодарить за беспокойство конюшенный персонал. Этот вопрос по давно укоренившейся традиции полагалось задать хозяину, и этикет требовал моего немедленного ответа: «Если вам угодно, пожалуйста!» Якунин не спеша вынул большой, туго набитый бумажник, открыл его, достал запечатанную пачку сторублевок, с треском распечатал ее и, выхватывая одну сторублевку за другой, стал награждать ими всех присутствовавших на выводке служащих, приговаривая: «Берегите Петушка! Берегите Петушка!» Это не предусматривалось традициями, выходило за рамки этикета, но было сделано так порывисто и красиво, что все, принимая сторублевки, низко кланялись и благодарили щедрого охотника. Глядя на эту картину, я вспомнил рассказ Воейкова о том, как тот познакомился с Якуниным. Это было у «Яра» в разгар славы Петушка, после его рекорда 2.17,2. Якунин пировал по случаю этого события, в его кабинете до утра дым стоял коромыслом. Когда вошел Воейков, хор цыган величал хозяина пира, а Якунин стоя пил вино и плевал червонцами в цыганок!

Спросив, сколько на заводе конюхов, и дав всем по пять целковых на брата, Якунин громко крикнул: «Смотрите же, ребята, даю на водку, чтобы все выпили за здоровье Петушка!» – и после этого покинул конюшню. Затем Якунин торжественно вручил мне аттестат на своего любимца. Вид у него был при этом утомленный и усталый – годы давали себя знать. На дворе снег хлопьями падал на сильно побелевшую землю. Мы молча шли к дому, где нас ждал обед.

На другой день Якунин уехал в Одессу. Накануне вечером он просил меня сообщить ему, каких кобыл я назначу Петушку в случном сезоне 1913 года. Я был несколько встревожен состоянием здоровья жеребца, но решил сделать ставку именно на него, то есть дать ему всех лучших кобыл. Ради Петушка я забыл принципы подбора, все мои теории и навыки полетели вверх ногами, и он получил в 1913 году всех лучших кобыл, не исключая и двух метисных – Приятельницы и Слабости. Громадный был прямо ограблен и получил в том году кобыл второй руки. Такой поступок с моей стороны был равносилен азартной игре, и результаты этого азарта для завода получились плачевные. Якунин был вполне удовлетворен и уехал успокоенный, трогательно и сердечно простившись со мной.