Арлекин

Честность, скорее даже щепетильность в пользовании источниками, на которые он ссылался постоянно, выдавая себя лишь за скромного переводчика, создавала атмосферу доверия, рождала восхищение его отважным и кропотливым трудом собирателя, и слушающие лишь после, выйдя из зала, осознавали, что услышанное – плод работы ума и сердца этого невысокого сухонького старичка. Недаром издал он «Наставления» Квинтилиана, он и сам пел Историю, и тщательно отшлифованные, словно поверенные сперва пустынным морским берегам мысли и образы оставались в памяти как прекрасные творения древних ваятелей Человека, первыми познавших извилистые лабиринты судеб Вселенной.

О, как он говорил! Псевдоученые измышления «классиков» и легкокрылые афоризмы Жан-Пьера тускнели перед его простыми истинами, которые подавал он с всесильным чутьем и напором художника и проповедника.

Человек… произносил он это слово так, что вставало оно перед глазами, только с красной киноварной прописной буквы писанное – Роллень любил Человека…

История учит нас, и, учась на ее примерах, познает наконец человек зло, его истоки познает и, руководимый свыше силой сильной, создаст просвещенное общество Разума: знающий в нем откроет глаза незнающему, придержит за руку жестокого, и мудрый венценосец поведет народ свой к счастью, и это не мечта, любезные мои чада, а скорая будущность мира, заверял их Шарль Роллень.

Вещания его, иначе их и назвать нельзя было, наполненные простотой новизны, повергали Даниэля и Василия в смятение, и, если бы еще Роллень не был столь завораживающе гениален, если бы не умел так завлекать и перетягивать на свою сторону, с ним можно было б спорить, но старый профессор признавал только действие на пользу Человеку и, как ясновидящий пророк, был свят и безгрешен, мудр и неколебим.

– Изучая Историю и обучая разумным знаниям людей, вы сможете облагородить мир. Неужели, – вопрошал он, – галантные безделки, именуемые литературой, вычурные, пустые, мелочные, развратные, наконец, могут принести людям наслаждение, как некоторые уверяют? Эти бабочки, пастушки, порхающие нимфы, сильфиды, врата желания, распахнутые родникам наслаждения, – разве не чувствуете вы пошлость, вопиющую пошлость, смердящую пошлость? – гремел профессор с кафедры.

И Василий, и Даниэль – друг его, чувствовали, в тот момент чувствовали, соглашались с ним…

Учитель часто читал с кафедры стихи – всего больше «Энеиду» и «Одиссею» – и признавался в запале, что, уничтожь Время все и сохрани Провидение лишь две эти поэмы – мир вновь бы возвратился, возродившись из ничего. И, путешествуя с мерным гекзаметром, Василий вспоминал, как разросся вмиг бывший тогда в зародыше его внутренний мир, как раздались его границы, и здесь, в Париже, на лекциях Учителя, вновь начал мир неудержимо увеличивать свои размеры, показывая, сколь он беспределен, непознаваем и гармонически красив.

Эпопею и трагедию Роллень ценил много выше комедии, сатиры, басни.

– Поймите, одно выше другого только по уровню творцами поставленных вопросов – сиюминутное осмеяние мелочнее рассуждения о вечном. Иногда, правда, важнее именно оно, но лишь иногда. Конечно, я обожаю великого Мольера, иначе какой бы я был француз.

Он превозносил великую и чистую любовь, но предостерегал от слащавости, от искуса жеманности пьес Филиппа Кино, пришедших на смену трагедиям Корнеля; показывал, как движет героями любовь, томимая сознанием собственной вины, в театре Расина и сколь пакостен, плосок и слаб по сравнению с ним низкий интриган, содействовавший провалу «Федры», – модный теперь драматург Прадон.

– Но поймите, поймите – литература лишь способ заставить людей, сострадая своим любимым героям, задуматься, тогда как История – это сума, в которую упакована и литература, и литераторы, и политики, и люди безвестные. История – это Время, это прошедший Разум, и, познавая ее, можем мы приблизиться к Разуму высшему.

Так он проповедовал.

Мир перевернулся для двух приятелей; там, где у зеркала должна была быть амальгама, оказалось потайное стекло, отражающее все прямо, как оно и есть, но если Даниэль брал услышанное на веру, быстро отрекаясь от былых симпатий, то Василий во многом еще не соглашался с почтенным историком, потому особенно интересно было посещать его лекции – они будили мысль, приобщали к духу Истории-Времени. Оба почти перестали бывать на сходках «новых», за что и получили насмешливую кличку Братья Диоскуры. Роллень, Тацит, Гораций, Геродот и герои античности заслонили празднословное шатание, и, оглядываясь назад, Василий уже не мог себе представить, как это раньше он смел попусту убивать время и убеждать себя при этом, что серьезно занимается наукой.

19

28 февраля 1727 года Утрехтский епископ писал иезуиту Жюбе, направляющемуся в Россию вместе с дочерью своей во Христе, новоявленной католичкой Ириной Долгоруковой: