Арлекин

А джиованне поета, несчастный, обрадовался приезду – закис тут в одиночестве. С делом справлялся, два раза в месяц честно отписывал – грамотки иезуитские слал, а что с ними близко не сошелся, так, может, оно и к лучшему. По весне ему курс кончать – магистерский диспут, и конец университету, – тут его в Гамбург и пристроить. Еще в России так наметил. Василий, правда, в Петербург рвется, имеет намерение переводчиком в Академию наук пристроиться – Шумахер ему в письмах надавал обещаний.

Полезно, что и говорить, язык российский на манер французского выправить, новый слог завести. Святоотеческие писания писаны все столь темно и дремуче, что и ученому богослову не разобрать, а неучам и соваться не следует. Непостигаемый их язык есть, как Феофан однажды пошутить изволил. Да только книжки можно и в Гамбурге переводить, там времени хватит. Сперва пускай хлеб отработает, а затем – на все четыре стороны. Дурень, счастья своего не сознает, после благодарить станет, что по дипломатической стезе пошел – много ли переводами наработаешь – из кулька в рогожку. Нет, год-другой быть ему в Гамбурге при резиденте за командира-надзирателя. Париж ему явно на пользу пошел, пора теперь и у немцев уму-разуму поучиться. А ведь обрадовался, черт, как намекнул, что из Франции скоро уедем да что снимаю с него пока обязанности курьера, – руку целовал. Преданный, а твердости в нем нет, но это придет, вымуштруется.

29

Так получилось, что Василий обосновался в Гамбурге.

– Ботигер – меломан. Неплохо, если и ты станешь увлекаться музыкой, это будет выглядеть естественно и отсеет лишние сомнения у чересчур любопытных насчет неожиданно появившегося у него русского приятеля, – наставлял Тредиаковского князь Александр.

Таинственного Ботигера, под чье начало попадал Василий, имея при этом секретные полномочия, ставящие его, если случится нужда, над патроном, – чудесного Ботигера князь так и не успел дождаться. Господин резидент отбыл вроде бы ненадолго, в Шверин, ко дворцу герцогини Екатерины Иоанновны, – только устроить обычный, ежегодно даваемый концерт, – да порядком задержался. Куракину надоело сидеть на месте, он рвался в Петербург, а посему оставил Василию толстый конверт с подробными, как он уверял, инструкциями, познакомил Тредиаковского с русской колонией, с купцами, через которых должна была пойти почта, и уплыл в Россию.

Не зная языка, принялся Тредиаковский заведовать несуществующими делами несуществующего предприятия – опять, помимо воли, был он ввязан в какую-то опасную авантюру. Купцы своего таинственного соотечественника уважали, но побаивались: при встречах кланялись, останавливались поговорить о делах торговых, но домой не приглашали, в дела дипломатические не совались, а посылки обещали доставлять, куда следует, безотлагательно. Только вот незадача, посылки эти не шли. Главное, что он понял: князь имеет на него виды в скором будущем, а пока надо терпеливо ждать Ботигера и резидентских писем. Князь отвалил ему довольно большую сумму денег, часть которых предназначалась Ботигеру, и наказал их особо не тратить, а расходы записывать в большую тетрадь для отчета. Оставив туманные распоряжения, очень довольный собой, с предрассветным ветерком взошел Александр Борисович на большепузый корабль, и тот, словно ждал вельможу, отвалил от пристани и заскользил по Эльбе, увозя господина камергера и бывшего французского министра в Россию, к долгожданной богатой невесте – княжне Александре Ивановне Паниной в объятия, ко двору и к каким-то неотложным делам.

Все походило на сон, но слишком реальным был вокруг него Гамбург – две комнаты с пансионом и неясные до конца, вроде как бы большие, и опять опасные секретные и ответственные полномочия. Государственная тайна – и молчок! Видно, такая выпала ему судьба – сколько бы ни старался он уберечься от политики, Фортуна всегда посылала его в самую ее гущу – оставалось только покоряться.

От иезуитов он не отделался. Письма декана будут и сюда лететь с нарочными: вручая магистерский диплом, господин аббат произнес ему чуть слышно: «До свидания, Базиль, до скорого свидания. Надеюсь, мы еще встретимся». И посмотрел своими умными печальными глазами так выразительно, что захотелось послать его к лукавому, но пришлось рассыпаться в благодарностях…

И все же жизнь была уже иной – Париж свернулся в памяти, как карта в рулон: престо, пиу престо, аль пиу престо поссибиле, как говорит князь, – был и нету, даже с Ролленем не успел он попрощаться, а как бы хотелось! Он все оттягивал, откладывал на следующую лекцию, но не было ее больше – князь сорвал с места, ускорил отъезд, и он помогал слугам паковать тюки, увязывал их на подводы – как при повальном бегстве, при неожиданном отступлении: суматошно, нервно – аль пиу престо поссибиле!