Арлекин

Сейчас предстояло обживаться, входить в курс дела, вернее, ожидать его, если только оно существовало. Василий начал было уже сомневаться, не мираж ли с ним происходящее. Две недели слонялся он по городу, глазел на грузящиеся суда, на высоченные кровли здешних кирх, слушал льющуюся отовсюду непонятную речь. Как сон. Неведомое, так ярко, но непонятно расписанное и наобещанное князем, пугало, нагоняло грусть-тоску.

Он решил ждать указаний – Александр Борисович обещался тут же по приезде что-то узнать и о чем-то важном отписать. О чем? Что?

Неуютно ощущать себя муравьем, точкой, пешкой безвольной в неуяснимой, сложной и, возможно, коварной игре сиятельного князя. Узник. Узник. Мерещилась мрачная дьявольщина, и он гнал ее прочь.

30

Но вот приехал Ботигер, и все вмиг переменилось. Сорокалетний аристократ, меценат, меломан, поклонник Великого Петра и Великой России, на тайной службе которой он поправлял свое состояние, Ботигер с налету взял Тредиаковского в оборот, покорил вниманием, галантностью, учтивостью; опекая русского помощника-соглядатая, закружил его в вихре приемов, балов и бесконечных концертов, месс, выступлений знаменитых певцов.

Василий умел поддержать музыкальную беседу – годы в астраханском хоре и обучение по грамматике Дилецкого в академии у отца Иеронима не прошли даром – он легко читал и писал ноты и умел не только слушать, но и, что гораздо важнее, изобразить. Вот только к светской жизни он не привык – ждал работы, как спасения от одиночества, и донимал вопросами о ней немецкого коллегу.

– Мой милый, не надо волноваться, – успокаивал тот русского. – Не беспокойтесь, князь Куракин будет доволен, я хорошо знаю его натуру. Я дал уже приказы, и письма своим ходом пойдут к купцам. Россия не наметила нового курса – когда там все утрясется, то, смею заверить, мы получим новые указания, и тогда, тогда возьмемся за работу, а пока что, мой дорогой поэт, живите в свое удовольствие, смотрите, слушайте – Гамбург город музыкальный.

Ботигер стал везде брать помощника с собой и скоро, сам удивляясь, почтил настоящей дружбой: русский разбирался в музыке, чего для простой симпатии было бы вполне достаточно, но откровенное незнание и робость перед задачами дипломатии, проявленные в разговоре, превращали поэта в приятного для ежедневного общения человека. А это значило многое, ведь в приятелях у него числились: сам Георг Филипп Телеман – великий кантор из Томаскирхе, и Майрад Шпис – музыкальный ритор, философ, а также все первые скрипки, как, правда, и вторые, – словом, все музыканты вольного города Гамбурга.

Симфоническая музыка, камерная, хоровая – все виды согласного звучания здесь были нечто особенное для людей – они являлись жизнью города, определяли его ритм, как воздух были необходимы – как Москве ее канты, церковное пение, «виваты» и марши военных оркестров.

И музыка, божественная музыка полилась в душу, словно волшебство словесное. Она притягивала, каждый день полон был ею, и волновала она, и с ума сводила, и радовала, и печалила, и веселила, и отрезвляла. Мощно пела скрипка, взволнованно, совсем как у Вивальди: взмывала крылатая мелодия вверх и пыталась спуститься, ныряя в струи равносильных дуновений ветров, но воздушные перины, в которые она упадала, приглушали, подхватывали незаметно и бережно несли скрипичный голос, и был им пронизан весь эфир маленького зала. Вторые скрипки и были теми перинами, что поддерживали изощренную линию своего повелителя – первого скрипача. Альты пополняли гармонию, а флейта, флейта заливалась свистом, как щеглы перед рассветом; и гобои, и фаготы, и трубы, и ревущие валторны клокотали, кипели, ухали, охотницким зовом погони буравили воздух, вплетаясь в основную нить скрипичной игры. Медно звучали басы – вели мелодию, а разрабатывало ее однокрылое клавичембало, или кильфлюгель, как здесь его называли: войлочные пластиночки приглушали струны, колеблемые язычками кожаного плектра, и шелестение ветра, и стрекотание блестящих звуков в нем, тончайшее-тончайшее, как тонкие стальные дискантовые струны, и усиленное, объемное, более толстое, важно-солидное, достигалось игрой на разных клавиатурах, виртуозной игрой, моментальным переключением из лютневого регистра в фаготный, расширяющий звучание и меняющий краски от прозрачно-нежных к сочной, буйной, весенней палитре. И тогда на невидящие глаза наползала зелень астраханских майских садов, когда вспыхивали над их азиатскими дувалами ярко-красные звезды кай-ачик-анора, или красного граната, оттеняя мелкие темно-зеленые, кожистые, закрученные к концу острия свои листья; когда, усыпанный белыми лепестками, стоял миндаль, а мальчишки старались разыскать среди его зарослей несуществующее розовое дерево; когда к свету тянулись ряды персиков – в одних цветах были их голые ветки, а вокруг разбегалась полной грудью степь, дышащая вольно, и бледно-розово и бело расшиты были ее травы пастушьей сумкой, а там и тут, в длинных малахитовых прядях, что скоро высушит и развеет ужасное солнце, мигали голубенькие и желтые блестки.