Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Квартиру в престижном арбатском переулке выбил когда-то любимцу своему Андрей Гончаров и театр Маяковского, но Вике это было неинтересно и не нужно знать. Как вошла, включилась в ней врожденная женская наблюдательность — сразу поняла, что квартира, к сожалению, не только его. Сильнее, чем на даче, чувствовалось в квартире присутствие женщины, той чужой и незнакомой, что предала Армена, оставшись в Америке. Сперва Вика возненавидела ее, чуть не фыркнула, как волчица, словившая в логове чужой запах, потом поняла, что спасибо должна бы ей сказать, что если бы она не предала, не видать бы ей этой квартиры, розовых мечтаний и прекрасного рыцаря, предложившего ей директорство, руку и дом. «А с ее запахом, мы покончим, — подумала Вика, — быстро покончим. Это вопрос пылесоса, веника и тряпки».

— Раздевайся, — сказал он. — Здесь пока поживем. Понимаю, тебе противно жить в доме, где я общался с другой женщиной — это явление временное. Квартиру новую купим, исключительно для тебя, твою. А сейчас раздевайся. Чай будем пить.

Квартиру? Мне? За что? Зачем? Но как он меня понимает, как чувствует! — успела она подумать, но спросить его ни о чем не успела.

Опередив ее на вешалке, он прошел на кухню и распахнул холодильник. Вкусности и деликатесы, извлеченные его мускулистой рукой, полетели на стол.

Когда она вышла из огромной зеркальной ванной, стол был уже накрыт.

— Мне таджичка продукты покупает. Она же и за порядком следит, — объяснял Армен, намазывая для нее пухлый бутерброд с икрой.

— Мне? — снова изумилась Вика бутерброду.

— Тебе, артистка и директор Романюк. Премия за премьеру.

Вика кивала. Спасибо ему, дорогому и любимому, спасибо, спасибо! И ей спасибо. Хорошая таджичка, думала она, наслаждаясь бутербродом. Пусть и дальше будет. Понадобится.

Пила чай и, слушая рассказы Армена о таджичке, исподволь разглядывала квартиру, где ей предстояло жить. Уходящий вдаль коридор, неохватные комнаты, недосягаемые для ее непривычного глаза потолки. Аэродром.

Для двоих — аэродром, прикидывала она. И для троих — все равно аэродром и даже для четверых.

Немного неуютно, и она бы, будь ее воля, многое бы поменяла, — паркет — под лак, и обои бы поклеила в первую очередь, ненавидела крашеные стены — но и в таком виде квартира была хороша.

В мечтах своих попыталась остановиться и больше подумать о том, кто рядом, а также о театре, ролях и музыке — все равно мысли ее несло к дальним и женским берегам. Она была из тех женщин, которым более всего нужна была уверенность в жизни и, стоило ей нащупать твердое дно под ногами, как она становилась энергичной и способной на многие свершения. Сейчас, показалось ей, она уже коснулась опоры.

А он смотрел на то, как бережно прикладывается она к драгоценной для нее икре, и сочувствие, и жалость закипали в нем громадные к этой юной, недокормленной провинциалке, приехавшей покорять Москву. С ним всегда бывало так. Когда он встречался с семейными непорядками или бедностью на экране, в театре или воочию, на просторах большой страны, одна и та же пьеса возникала в воображении старого артиста. «Бедная мать и обосранные дети» так называл он для себя картины бытовых российских несчастий и переживал за них всей душой. Сейчас он видел перед собой девушку, которая никогда не станет в Москве большой артисткой — зато в ней была музыка, красота, молодая попка и, главное — в ней была личная ему преданность. Он, если честно, не верил сперва в ее особую о себе заботу, привык, что в каждой женской заботе присутствует расчет и дальний загад, и цену этой заботе знал, но только что на сцене убедился: она — сама абсолютная преданность и правда, и второго дна у нее нет. Убедился, наконец, поверил и понял, что ее след, ее запах, и ее тропа принадлежат ему, и, пока у него будут силы, никому он их не отдаст. Но сколько у него сил и надолго ли хватит его семидесятисемилетнего запала — этого никто не знал, да и не стоило об этом думать. Смерть придет к каждому, но до нее еще есть какое-то время. И раз он ее не отдаст, значит надо быть вместе. Вместе несмотря ни на что…

— Ешь, — говорил он и добавлял ей икры на бутерброд. — Ешь, директору нужны силы. Директору, тем более, жене.

Упомянул про директора, слегка подкислил ей настроение, но ненадолго, потому что назвал женой. Это последнее было странно, удивляло, смущало, — хоть и понятно было, что в шутку, а все равно было приятно и в собственных глазах возвышало круто.

После чая сразу сказал, что устал как смерть, что хочет спать, и предложил пойти в спальню.

Спать ли он хотел или чего другого Вика выяснять не стала — она давно ждала и — сбылось. Руку протянула ему без проволочек, встала из-за стола, оперлась на его руку и свадебная пара — она усмехнулась — снова воссоединившись, проследовала по коридору.

Спальня тоже оказалась огромной, и огромной, и старинной оказалась двухместная кровать-ладья, которая — вдруг пришло ей в голову — унесет ее сегодняшней ночью в будущее, к новым берегам.

И, на удивление ей, действительно унесла.