Аромат времени. Философское эссе об искусстве созерцания

Сокращение настоящего не опустошает и не растворяет его. Его парадокс заключается как раз в том, что все одновременно становится настоящим, что все получает или хотя бы должно иметь возможность стать «сейчас». Настоящее сокращается, утрачивает всякую длительность. Его временны́е рамки становятся все у´же. И вместе с тем все вторгается в настоящее. Это ведет к скоплению образов, событий и информации, которое делает любое созерцательное пребывание невозможным. Так по миру начинают перемещаться с помощью переключения.

Ароматный хрусталь времени

Время и в самый ясный день идет тихо, как вор в ночи.

Уставиться на время, рычать на него, пока оно не остановится от испуга, – спасение или катастрофа?

Прустовскую нарративную практику времени можно истолковать как реакцию на ту «эпоху скоростей» (une époque de hâte), в которой само искусство становится «лаконичным» (bref)³⁸. Из него уходит дыхание эпоса. Всеобщее удушье охватывает мир. Эпоха скоростей – это для Пруста эпоха железных дорог, которые, как он считает, убивают всякое «созерцание». Прустовская критика времени также нацелена и на «кинематографическое» время, в котором реальность распадается на быструю смену образов. Его направленная против эпохи скоростей темпоральная стратегия заключается в том, чтобы вновь придать времени длительность, вернуть ему запах.

Прустовские поиски утраченного времени – это реакция на прогрессирующую утрату временности вот-бытия, которая диссоциирует его. Я (das Ich) распадается на «цепь мгновений» (succession de moments)³⁹. Поэтому оно лишается всякой стойкости или устойчивости. «Того человека, каким я был, – пишет Пруст, – больше не существует, значит, теперь я – другой» (je suis un autre)⁴⁰. Прустовский роман о времени «A la recherche du temps perdu»[43] – это попытка вновь стабилизировать идентичность Я (Identität des Ich), которое грозит распасться. Темпоральный кризис переживается как кризис идентичности.

Ключевое переживание романа – это, как известно, запах, вкус⁴¹

печенья «мадлен», обмакиваемого в липовом чае. Сильное чувство счастья охватывает Марселя, когда он подносит к губам ложку чая с размоченным в нем кусочком мадленки: «На меня снизошло восхитительное наслаждение, само по себе совершенно беспричинное. Тут же превратности жизни сделались мне безразличны, ее горести безобидны, ее быстротечность иллюзорна – так бывает от любви, – и в меня хлынула драгоценная субстанция; или, вернее сказать, она не вошла в меня, а стала мною. Я уже не чувствовал себя ничтожным, ограниченным, смертным»⁴². На долю Марселя выпадает «немного чистого времени» (un peu de temps à l’état pur)⁴³. Эта ароматная эссенция времени вызывает чувство длительности. Поэтому Марсель чувствует себя избавленным от простой «условности времени» (contingences du temps)[44]. Алхимия времени связывает ощущения и воспоминания в освобожденном как от настоящего, так и от прошлого хрустале времени

⁴⁴. Пруст действительно говорит об ароматном хрустале, точнее о «хрустале» (cristal) «молчаливых, звучных, душистых и прозрачных часов» (heures silencieuses, sonores, odorantes et limpides)⁴⁵. Время конденсируется «в тысячу закрытых сосудов (vases clos), каждый из которых наполнен доверху вещами, обладающими различной расцветкой, запахом, температурой» (dont chacun serait rempli de choses d’une couleur, d’une odeur, d’une température absolument diff érentes)⁴⁶. Причем этот сосуд, наполненный ароматами (un vase rempli de parfums)⁴⁷, постольку является «вневременным» (extra-temporel) местом, поскольку из него ничто не утекает, ничто не подвергается темпоральной диссоциации. Но он подпитывается не внетемпоральной трансценденцией. Благоуханная «небесная пища» (la céleste nourriture)⁴⁸

состоит из темпоральных ингредиентов. Ее запах – это не запах вневременной вечности. Прустовская стратегия длительности позволяет времени источать аромат. Она предполагает историческое существование, ход жизни. Его запах – это запах имманенции.

Интересно, что чарующий аромат времени раскрывается в реальном запахе. Чувство обоняния очевидно является органом воспоминаний и воскрешений. «Mémoire involontaire»[45], конечно, создается и тактильным (жесткость крахмальной салфетки или ощущение неровно пригнанных булыжников), акустическим (стук ложки о тарелку) и визуальным опытом (вид мартенвильских колоколен). Но именно вызываемое запахом и вкусом чая воспоминание испускает особенно интенсивный аромат времени. Оно вновь воскрешает целый мир детства.