Артюр Рембо

Теперь и вовсе ничто, кроме гонорара за книгу, не могло помочь Артюру бежать. Недавние события были еще свежи в его памяти, это могло прибавить произведению резкости и натурализма. В то время как Фредерик орудовал вилами, а мать неутомимо вязала снопы, он сидел на чердаке, в единственном тихом уголке этой бурлящей вселенной. «Мой брат, — пишет Витали в своем дневнике, — не работал с нами в поле, он слишком серьезно был занят творчеством, чтобы позволять себе тратить время на другую работу».

Отметим в скобках, что Витали умалчивает об отъезде брата в мае и его возвращении в июле; какое-то потаенное чувство, должно быть, подсказало ей, что о некоторых вещах говорить не следует.

«Языческая книга» или «Негритянская книга» — какое убожество! Одним росчерком пера Артюр похоронил эти названия и заменил их другим, более ярким — «Одно лето в аду».

Общение с Верленом вдохновило его на написание одной из наиболее удачных глав, названной «Словеса в бреду», с двумя подзаголовками: «Неразумная дева» и «Инфернальный супруг». Несчастный муж Матильды предстает в обличии неразумной девы, обольщенной и запуганной. В длинном монологе она боязливо и плаксиво жалуется на суровость, жестокость и цинизм своего спутника — Ясновидца, упорствующего в непонятном желании «изменить жизнь». «Он был еще почти ребенок. Я забыла свой долг и пошла за ним. Какая жизнь! Подлинная жизнь отсутствует. Мы пребываем вне мира. Я иду туда, куда он идет; так надо. И часто я, несчастная душа, накликаю на себя его гнев. Демон! Ты же знаешь, Господи, это не человек, это Демон»[132].

Не хватало только вступления. Оно было немедленно написано: «Однако совсем недавно, обнаружив, что я нахожусь на грани последнего хрипа, я ключ решил отыскать от старого пиршества, где, может быть, снова обрету аппетит!»[133]

Еще несколько заключительных абзацев, озаренных светом адского пламени, и книга будет закончена.

«Одно лето в аду» — это не рассуждение в собственном смысле слова, где есть посылки и заключения; это страстная речь, постоянное переосмысление влечений, склонностей и предпочтений автора в водовороте жизни, где все имеет свою противоположность: порок и невинность, Бог и ненависть к нему, тяга одновременно к первобытным цивилизациям и индустриальному обществу, навязчивая мысль о Востоке и полное его неприятие и т. д. Это манихейская[134] борьба света и тьмы, которую ведут с упрямой гордостью, кривляясь, кружась и пританцовывая.

Лейтмотив здесь — тема поражения. Рембо первый насмехается над своим честолюбием, иллюзиями и жалкими достижениями. Глава «Алхимия слова» открывается ироничными словами: «О себе. История одного из моих безумств». Так он называет то, чему посвятил жизнь — Поэзию, озаренную Ясновидением.

Каждый вечер он спускался вниз к семье, видел усталые лица и отвечал молчанием на упреки близких. «Ведь он уже почти здоров, — думали они, — но вместо того, чтобы работать, сидит на чердаке и марает бумагу».

На этой самой бумаге он изливал свою злость: «Любое ремесло внушает мне отвращение. Крестьяне, хозяева и работники — мерзость. Рука с пером не лучше руки на плуге. Какая рукастая эпоха! Никогда не набью себе руку»[135].

Сидя на чердаке и глядя сверху на копошащихся в земле родственников, он писал: «Жизнь расцветает в труде — это старая истина; однако жизнь, принадлежащая мне, не так уж весома, она взлетает и кружит вдалеке от активного действия, столь дорогого современному миру»[136]

.

Если, оставшись один, он иногда кричал и топал ногами, то делал это, как нам представляется, чтобы дать выход злости, которую вызывали в нем упреки домашних. П. Берришон, напротив, склонен понимать это в духе сомнительной романтики. «В часы работы, — пишет он, — сверху нередко доносились судорожные рыдания, прерываемые то стонами, то смехом, то злобными выкриками, то проклятиями».

Это сказка. Такая же сказка — история о кресте, который был якобы вырезан на его рабочем столе (когда об этом рассказали Полю Клоделю, он долго смеялся).

Итог произведения выражен в одной фразе: «Я растратил свою жизнь, ничего не осталось».

Удивительный текст, пронизанный молниями и искрами; отдельные места — возможно, лучшее, что было когда-либо написано по-французски: