Аскольдова могила

— Изволь, матушка, споем, — сказал Тороп, садясь на скамью против Надежды. — И если ты, красная девица, — имя и отчество твое не ведаю — до удалых песен охотница, так авось мое мурныканье придет тебе по сердцу.

Бедная девушка не смела приподнять своих потупленных глаз; она чувствовала, что в них легко можно было прочитать все тайные ее помыслы: ее радость, страх, нетерпеливое ожидание и надежду.

— Ну что ж, Торопушка, — сказала Буслаевна, — о чем задумался?

— А вот сейчас, мамушка, авось эта песенка развеселит твою заунывную красавицу.

Тороп откашлялся и начал:

Ты не плачь, не плачь, моя голубушка!Не слези твое лицо белое:Не загиб, не пропал твой сердечный друг…

— И, полно! — прервала Буслаевна. — Что это за песня? Да от нее тоска возьмет. Не правда ли, моя красавица?

— Нет, мамушка, — отвечала тихим голосом Надежда, стараясь скрывать свою радость, — песня хороша.

— Да изволь, Буслаевна, — сказал Тороп, — за этим дело не станет, споем и другую:

Взгорелась бела горлинка,Взворковалась о своем дружочке,О своем дружочке,Сизом голубочке.

Что-то с ним подеялось?Не попался ль в когти онК чернокрылым коршунам?Не пришиб ли егоМощным крыломПоднебесный орел?Не воркуй, не горюй,Моя горлинка!Ты не плачь, не тоскуй,Красна девица!..

— Эх, нет, Торопушка, — прервала опять Буслаевна, — да это все на тот же лад. Послушай-ка! Мне Вышата сказывал, что ты в последний раз в Рогнедином тереме спел ему какую-то прелюбезную песенку. Ну-ка, мой соловушко, спой нам ее!

— Пожалуй, мамушка! Дай только припомнить… да, да!.. Ну, слушай же, да только слушай всю. Ведь песня без конца, что человек без ног: и хорош и пригож, а все назовешь калекою… Кой прах, вовсе начало запамятовал!

Тороп призадумался; поглаживал свой широкий лоб, запевал потихоньку на разные голоса, топал ногою от нетерпения и вдруг вскричал с радостью:

— А, вспомнил, вспомнил! Только смотри, Буслаевна, не мешай, а не то я вовсе петь не стану. Ну, слушайте!

Уж как веет, веет ветерок,

Пробирает по лесу;По кусточкам он шумит,По листочкам шелестит,По лужайкам перепархивает!То запишет он прохладою,То засвищет соловьем.Он несет к девице весточкуОт сердечного дружка;Он ей шепчет на ухо:Тяжко, тяжко было молодцу,Да товарищ выручил.Ты не бойся, моя радость!Не грусти, моя краса!Не найдут меня злодеи,Не отыщут мой приют.

* * *

За долами, за горами,За глубокими оврагами,С верным другом и товарищемЯ от них скрываюся,Нет проходу, ни дороженьки;Нет ни следа, ни тропиночки;Все заглохло былиемИ травою поросло.Не свивает там гнездаИ могучий орел;Не взлетает к нам тудаСтая ясных соколов;И хоть близко от тебя,А как будто бы живу

Я за тридевять земель.

* * *

Ты не бойся, моя радость!Не грусти, моя краса!Не найдут меня злодеи,Не отыщут мой приют!

Тороп перестал петь и, взглянув с приметным беспокойством на перегородку, сказал:

— Что это, Буслаевна? Уж нет ли кого в этом чуланчике?

— И, что ты, светик! Кому там быть?

— Мне послышалось, что там скрипнули дверью.

— Какою дверью?

— Не знаю, мамушка; только, власть твоя, нас кто-то подслушивал.

— Уж не кот ли мой проказит? — сказала Буслаевна, вставая. — Ну, так и есть! — продолжала она, взглянув за перегородку. — Брысь ты, проклятый! Эк он к поставцу-то подбирается!.. Вот я тебя!.. Брысь!

— Ну, мамушка, — прервал Тороп, — видно, твой кот ученый, и лапы-то у него не хуже рук. Дверцы в твой поставец были заперты, а теперь, смотри-ка, крючок вынут из пробоя и они только что притворены. Ну, нечего сказать, диковинный кот!

— Ах ты балагур, балагур! — промолвила Буслаевна, стараясь улыбаться. — Чего ни выдумает? Уж будто бы мой кот снял крючок с пробоя. Что и говорить, смышлен-то он смышлен, а уж озорник какой: чуть что плохо лежит, так и его! Ономнясь полпирога у меня съел, а третьего дня…

Тут Буслаевна принялась рассказывать, как этот кот заел двух цыплят и задушил ее лучшего петуха.