Аскольдова могила

Когда они вышли на двор, то Вышата, повернув направо, пошел прямо к одной большой избе, которая была построена в некотором отдалении от всех прочих зданий.

— Послушай-ка, любезный, — сказал он, обращаясь к Торопу, который шел позади его, — не припомнишь ли, какую песню ты пел в последний раз в Рогнедином тереме?.. Ну, знаешь, вот та, что мне так полюбилась?..

— Тебе, боярин?.. Постой!.. Какая, бишь, это?..

— Да вот та самая, которую ты после этого пел у меня на дому.

— А, да, да… вспомнил!

Высота ли, высота поднебесная…

— И, нет, Торопушка! Мне помнится, она начинается вот так:

Уж как веет, веет ветерок,Пробираясь по лесу…

«Ой, ой, ой! — подумал Тороп. — Худо дело!»

— Прелюбезная песенка! — продолжал Вышата. — Как, бишь, в ней?.. Постой-ка!

Тяжко, тяжко было молодцу,Да товарищ выручил…

Не помню только, называют ли в песне по имени этого товарища; да вот погоди, ты опять мне ее споешь. А что, Торопушка, кажись, в этой же песне поется:

И туда, где мы живем,Нет проходу, ни дороженьки,Нет ни следа,Ни тропиночки…

— Да, боярин, — отвечал Тороп, оправясь от первого замешательства, — и покойный мой дедушка так певал эту песню.

— Твой дедушка? Вот что! А я думал, что ты сам ее сложил.

— Куда мне! Будет с меня и того, что чужие песни пою. Только, воля твоя, боярин, я эту песню перед тобой никогда не певал.

— И, что ты, Торопушка! Да не сам ли ты сейчас сказывал Буслаевне…

— Ну да, боярин, чтоб как-нибудь от нее отвязаться: пристала как ножом к горлу: «Спой нам ту песенку, что хвалил его милость, господин Вышата; спой да спой!» А голос-то такой мудреный — с раскатами да с вычурами — а у меня сегодня в горле словно клин стоит — всю ночь не мог откашляться.

— Ну, брат Тороп, — прервал с насмешливою улыбкою Вышата, — умен ты! Что и говорить, за словом в карман не полезешь и поговорок много знаешь; а, знать, одну позабыл.

— Какую, боярин?

— А вот какую: «Как лисе ни хитровать, а западни не миновать». Ступай-ка, любезный, ступай, добро! — прибавил ключник, вталкивая Торопа в растворенные двери избы, к которой они подошли.

«Ох, плохо дело!» — подумал Тороп, входя в обширный покой, едва освещаемый двумя узкими окнами с толстыми железными решетками. Он поглядел вокруг себя: по стенам были развешаны такие украшения, что бедного Торопа морозом подрало по коже. В самой средине потолка ввинчено было кольцо, а в кольце продета веревка; человек пять служителей толпились в одном углу; впереди всех стоял урод Садко; он смотрит на Торопа и ухмыляется. «Ох, плохо дело!»

— Ну, мое дитятко милое, — сказал Вышата, садясь на скамью, — не все сказки рассказывать: поговорим-ка теперь дело. Мне надо кой о чем тебя расспросить; а ты смотри, любезный, не вертись, не бормочи, не отнекивайся; а отвечай правду, ладно, чинно и без запинки.

— Что прикажешь, боярин? — сказал Тороп. — Я рад на все отвечать.

— То-то же, голубчик! Скажешь правду, не узнаешь лиха; станешь запираться да как заяц по сугробу петли кидать, так и сам в петлю попадешься. Ну, говори же, да говори без утайки: где Всеслав?

— Не знаю, боярин!..

— Не знаешь?.. Эй, ребята, захлестните-ка петлю на веревке!.. Да надежна ли она?

— Небось, боярин, хоть кого сдержит! — пропищал безобразный Садко.

— Так ты подлинно не знаешь, — продолжал Вышата, — где теперь бывший великокняжеский отрок Всеслав?

— Знать не знаю, ведать не ведаю.

— И, полно прикидываться, голубчик! Давно ли ты пел, что он теперь

За горами, за долами,За глубокими оврагами…

— Да ведь это песня, боярин…

— И хоть близко отсюда, — продолжал Вышата, не слушая Торопа, — а как будто бы живет за тридесять земель.

— За тридевять не за тридевять, боярин, а если он в самом деле бежал к печенегам…

— До печенегов далеко, Торопушка, можно и поближе спрятаться. Послушай, Голован, не губи сам себя! Ты парень умный — неужли-то в самом деле ты думаешь, что отделаешься от меня одними балясами? Добро бы еще ты был, как прежде, в услужении у верховного жреца Богомила, а теперь какая за тебя заступа? Ты, не сказав доброго слова дал от него тягу: так он же мне спасибо скажет, если я тебя хоть живого в гроб заколочу. Эх, Торопушка, не дури! Сам дал маху, так и пеняй на себя; а сказки-то мне не рассказывай. Ну, говори же, где Всеслав?

— Знать не знаю, ведать не ведаю.

— Не знаешь, так я тебе скажу: он теперь в лесу за Почайною, да только один; а леший-то в овчинной шапке теперь с нами. Ну, не так ли?

— Не знаю, боярин! Я и в толк не возьму, что изволишь говорить.

— Эге, брат! Так ты, видно, упрямого десятка? Да я и сам человек не больно сговорчивый. Эй, ребята, накиньте-ка ему петлю на шею!

— Постойте, братцы! — сказал Садко. — Не гневайся, боярин, а позволь мне слово вымолвить?

— Ну, говори!