Аспазия

Пелопонесское путешествие Перикла и Аспазии было чудным повторением ионического медового месяца. Там, на веселом берегу Милета, всепобеждающая женственность держала афинского героя в своих чарующих объятиях – здесь, среди неподвижных горных вершин, они жили окруженные дорическим духом, сопровождаемые многими вещами, которые серьезно настраивали ум Перикла. Здесь сама природа вызывала в его душе торжественный ужас, здесь говорили с ним остатки древнего героического прошлого, которое заставляло позднейших потомков чувствовать свое ничтожество. Здесь, как Аспазия верно сознавала, все легенды, связанные с этой местностью, должны были будить в душе грека воспоминания о прошлом величии, должны были заставлять его стремиться к великому и забывать о красоте и женственности.

На каменистых, пустынных полях пастухов, Перикл видел простое, так сказать идиллическое существование, нетронутое духом новых веяний – здесь даже искусство эллинов, в храме олимпийского царя богов, доставило торжество серьезному и возвышенному над веселым и красивым и, по-видимому, первое одержало победу над последним навсегда.

Перикл и Аспазия далеко не одинаково относились к этим впечатлениями, потому что их характеры были различны, так же, как не одинаковы их взгляды на внешний мир.

Перикл, как сам афинский народ, со своей впечатлительностью, был поставлен между двумя противоречащими течениями и, как эллинский народ, как эллинский дух, переживал последствия этих противоречивых влияний, сам не зная каков будет результат, тогда как Аспазия твердо и бесповоротно стояла на своем пути, как очаровательная, могущественная сторонница эллинской веселости и красоты. Но не было ли основания бояться, что эти противоречия, до сих пор прикрытые розовыми цепями любви, расстроят прекрасную гармонию, царствующую в жизни влюбленных? Да, эта опасность была, казалось, близка, но розы любви и счастья снова стали сильно благоухать для обоих.

Перикл по-прежнему воспринимал впечатления, тогда как Аспазия вызывала их. В своих разговорах, оба они часто ошибались и нередко Перикл думал, что наконец вполне убедил любимую им женщину, но, в конце концов, он по большей части замечал, что не он, а она заставляла его согласиться с собой, что он не в состоянии избавиться от чарующего влияния этой мягкой женской руки. Он постоянно позволял ей увлечь себя на сторону веселого, ясного взгляда на жизнь и снова гармония восстанавливалась в их душах. Они снова осуществляли собой высший идеал эллинской жизни и представляли зрелище, которым должны были наслаждаться олимпийцы.

Аспазия отлично умела изменить расположение духа своего супруга, но будет ли он всегда в состоянии делать это – об этом казалось еще невозможно судить.

В маленьком недоразумении с Алкаменесом, прошлое набросило мимолетную тень на супружеское счастье Перикла и Аспазия вздохнула с облегчением, когда, наконец, отправилась с супругом из Олимпии обратно в Афины и оставила за собой землю Пелопонеса. Она не подозревала, что предстоит ей на почве Аттики, сейчас же по достижении цели.

В то время, как Фидий создавал в Олимпии своего Зевса для всей Эллады, как прежде создал Афину Палладу для Афин, его прежний друг и приятель, Иктинос, в Аттическом Элевсине, строил новый храм Деметры, для празднования элевсинских мистерий.

Так как предстояли дни элевсинских мистерий, то Гиппоникос, который, как мы уже говорили ранее, должен был принимать в них участие, прибыл в Элевсин и поселился в имении, которое, подобно многим богатым афинянам, имел в окрестностях Элевсина.

Этот город лежал недалеко от морского берега и как раз напротив острова Саламина и на время своего пребывания в Элевсине Перикл поселился у Гиппоникоса.

Первый день был посвящен осмотру нового, большого, оконченного Иктиносом, храма для принесения даров, который, приготовленный для празднования таинств, имел множество подземных ходов и коридоров, в которых и происходили таинства, присутствовать при которых могли только посвященные.

Элевсинские мистерии были, может быть, противнее всего для характера Аспазии: все, что скрывалось от света, что покрывалось покровом тайны, казалось ей связанным с суеверием, поэтому в этих таинствах она видела опасность для свободы стремящегося к свету духа эллинов.

Когда она порицала уважение и страх афинян к этим таинствам, Перикл сказал:

– Может быть этот страх эллинов есть как бы присущая всем людям боязнь всего таинственного, постоянно покоящаяся в глубине души каждого человека и, кто знает, как много открытий извлечет человеческий дух из этой священной глубины?

– Я не хочу мечтать об открытиях будущего, – возразила Аспазия, – мы должны всеми фибрами нашего ума и души привязываться к красоте и прелести настоящего.

Перикл указал Аспазии на жреца Гиппоникоса и спрашивал ее, есть ли хоть какой-нибудь след мечтательности в этом человеке, который с каждым днем становится все толще, щеки которого покрылись яркой краской, а между тем он был не только посвященным в таинства, а даже облечен саном жреца.