Аспазия

– Да, для меня необходимо снять покрывало, – сказал он холодным и серьезным тоном.

Затем, решительной рукой, он откинул покрывало с лица закутанной фигуры… И Перикл с Аспазией очутились лицом к лицу. Он молчал. Содержание записки Теодоты, казалось ему, подтверждалось. Аспазия, как теперь открылось, без его ведома, тайно виделась с поэтом, втайне уговорилась с ним появиться на сцене. Он, конечно, был убежден в верности дружбы благородного Софокла, но Аспазия дала новое доказательство, что она смеется над всякими цепями.

Все, что думал про себя молча глядевший на Аспазию Перикл, она прочла на его ясном лбу, в его нахмуренных бровях, во взгляде его глаз, и, отвечая на это красноречивое молчание красноречивыми словами, сказала:

– Не нахмуривай лба, Перикл, и прежде всего не сердись на своего друга Софокла – я заставила его сделать то, что он сделал…

– Не сердись также на Аспазию, – вмешался поэт, обращаясь к Периклу, – и знай, прежде всего, что она внушила мне, что дружба священнее любви, если она старее любви.

– Мое призвание, есть борьба против предрассудков, – продолжала Аспазия, – и почему стал бы ты сердиться на меня, что я нахожу наименьшее удовольствие в образах поэта, чем в мраморных статуях в мастерской Фидия? Я приехала в Элладу для того, чтобы найти в ней красоту и свободу – если бы я искала рабства, то осталась бы при персидском дворе и жила бы, наслаждаясь сонной любовью великого царя. То, что в настоящую минуту беспокоит тебя, друг мой, есть предрассудок, недостойный эллина, о Перикл!

В это мгновение к ним подошел Гиппоникос и пригласил Перикла и вместе с ним Аспазию принять участие в обеде, которым он хотел на следующий день достойно отпраздновать свою и Софокла победу.

Начало уже смеркаться, когда Перикл расстался с Гиппоникосом, Софоклом и Аспазией. Задумчиво шел он домой, он думал об Аспазии, повторял в своем сердце то, что она говорила ему и отдавал ей полную справедливость. Любовь не должна быть цепями! Рабское иго не должно существовать для Аспазии, но и для него самого также!

– Ты можешь пойти к Теодоте, – говорил он себе. – Может быть, не следует слишком привязываться к одной женщине.

Требования гордой и спокойной Аспазии в его душе звучали согласно с предостережениями Анаксагора. Он снова вспомнил о записке коринфянки и о рабе, который ждал его под колоннами Толоса. Известие, сообщенное ему Теодотой, конечно, в это время уже было объяснено ему Софоклом гораздо лучше, чем могла бы это сделать Теодота, но, может быть, она хотела сказать ему еще что-нибудь, и он пошел к колоннам Толоса. Раб подошел к нему и повел его по пустынным переулкам до ограды сада и подвел к маленькой калитке, которую собирался открыть.

Перикл стоял на пороге дома Теодоты; он мог войти, никто не видел его. В садовых кустах слышалось пение соловьев. Вдруг Перикл остановился, он подумал и нашел, что в эту минуту не имеет ни малейшего желания разговаривать с Теодотой. Он был сам удивлен этим и сказал рабу, что должен отложить до другого раза свое посещение. Последний в изумлении поглядел ему в лицо. Перикл же удалился медленными шагами и продолжал свой путь один.

Луна взошла на небе; яркий свет ее отражался в морских волнах и освещал вершины гор Аттики. Воздух был теплый и мягкий.

Вдруг, издали, до слуха Перикла донеслись звуки хора:

«О, всепобеждающий Эрот!»

Возвращаясь из театра, юноши пели отрывки из хора.

Беспокойство нового рода присоединилось к внутреннему волнению Перикла и к его мыслям об Аспазии. Он не забыл Софокла и Гиппоникоса и полученных ими лавров. Ему казалось, что он должен перепоясаться мечем, собрать войско или флот и стремиться к блестящим победам. Продолжительный мир начал казаться ему бесцветным, давящее чувство охватило его, чувство, о котором он прежде не имел понятия.

В это время он дошел до театра Диониса. Мертвое молчание царствовало в громадном театре, который днем был полон такой пестрой, оживленной толпой. Перикл бросил взгляд на театр, затем на ярко освещенную луной вершину Акрополя с будущим храмом. Его собственное я, его судьба, исчезли для него. Морщины на его лбу рассеялись, грудь стала дышать свободнее, он чувствовал себя как бы окруженным дыханием бессмертной жизни!

10

Среди разнообразных чувств, возбужденных в Перикле любовью к свободной милезианке, в нем много раз пробуждалась мысль: «Я приму приглашение Теодоты! Отчего стал бы я дозволять этой милезианке надевать на меня цепи, которых она сама не хочет знать?» Но эти мысли быстро подавлялись мыслями об Аспазии, о гордой душе этой женщины, о возможности потерять ее.

Аспазия заранее предвидела, какое впечатление произведет ее поступок, но Перикл продолжал бороться с собой, и в этой борьбе не было недостатка в волнениях.

Гиппоникос, употребивший все возможное, чтобы придать как можно больше блеска и роскоши своему празднеству, чтобы заставить о нем говорить, не успокоился до тех пор, пока Перикл и Аспазия не согласились принять участие в праздничном обеде.