Астрологiя въ наши дни

Въ третьей главѣ дѣло идетъ о минералахъ, причемъ» излагаются взгляды герметистовъ, доказывающіе знакомство ихъ съ эволюціей въ этомъ царствѣ природы. Продолженіе разсказа, къ сожалѣнію, прямо обнаруживаетъ незнаніе ученія каббалистовъ, что заставляетъ автора исказить непонимаемое имъ. Самъ же, негодуя на ищущихъ въ алхиміи удовлетворенія ненасытной своей жадности, онъ низводитъ эту науку на степень спекулятивной практики и закрываетъ глаза на глубокую ея философію, недоступную его взору. На страницѣ 80-и онъ выражается такъ: Солнце — отецъ всѣхъ металловъ, Луна — мать ихъ, подразумѣвая подъ первымъ Золото, а подъ второй — Серебро, и не замѣчаетъ, что настоящій смыслъ заключается въ астрологическомъ вліяніи этихъ двухъ планетъ, такъ какъ Золото само — результатъ постепеннаго превращенія металловъ, а не металлы произошли отъ него. Однимъ словомъ, вторая часть труда, разбирающая символы алхимиковъ, страдаетъ большими погрѣшностями, хотя въ общемъ сочиненіе Albert Poisson интересно для всѣхъ желающихъ поближе узнать таинственную науку, превратно понимаемую или, лучше сказать, вовсе непонимаемую большинствомъ людей. Теперь намъ остается сказать нѣсколько словъ о Черномъ Камнѣ, носившемъ у древнихъ названіе Хеліогабалъ и бывшемъ эмблемой Солнца. Что же это былъ за камень и почему съ нимъ соединено было представленіе о блестящемъ свѣтилѣ? Ученые герметисты прежде, чѣмъ обѣщать ученикамъ своимъ эликсиръ вѣчности, предоставляли имъ самимъ найти философскій камень.

Эта идея о магическомъ камнѣ нашла себѣ мѣсто во многихъ философскихъ и религіозныхъ ученіяхъ и, безъ сомнѣнія, получила свое происхожденіе отъ одного общаго всѣмъ источника. Не углубляясь очень далеко въ поискахъ за этимъ источникомъ, мы можемъ прямо опредѣлить Чудесный Камень, какъ символъ Разума, служащаго основаніемъ истины. Неразумный человѣкъ никогда не сдѣлается повелителемъ природы и не овладѣетъ тайной превращенія металловъ. Поэтому прежде всего надо достать философскій камень; и для этого необходимо отдѣлить область знанія отъ области вѣры и понять, что мы не можемъ вѣрить въ то, что знаемъ, ибо это уже будетъ знаніе, а не вѣра; равно не можемъ знать то, во что вѣришь, такъ какъ тогда вѣра превратится въ знаніе. Разумъ долженъ опираться на знаніе и на вѣру и, когда безконечная тайна полагаетъ границу знанію, вѣра должна освѣщать ему темныя нѣдра вѣчности. Таковъ таинственный смыслъ двухъ колоннъ въ храмѣ Соломона, изъ которыхъ одна была бѣлая, а другая черная. Разныя по виду, удаленныя одна отъ другой, онѣ, между тѣмъ, служатъ одной и той же цѣли, и если бы нашелся новый Самсонъ, чтобы сдвинуть ихъ, съ цѣлью соединить — все бы зданіе рухнуло. Раздѣленныя, — онѣ обладаютъ одинаковой силой соединившись же вмѣстѣ, онѣ теряютъ свою силу, потому что уничтожаютъ другъ друга. Такъ какъ мы знаемъ, что Солнце являлось у древнихъ гіероглифомъ вѣчной истины, то понятно, что связь между философскимъ камнемъ, Геліогабаломъ и Солнцемъ устанавливается сама собой. Элифасъ Леви того мнѣнія, что отрицать или даже сомнѣваться въ доводахъ вѣры во имя науки, значитъ, не имѣть никакого понятія ни о вѣрѣ, ни о наукѣ. Наука совершенно безсильна опредѣлить во что можно вѣрить, т. е., какой догматъ справедливъ, а какой не согласенъ съ истиной, и компетенціи ея доступно лишь сужденіе о внѣшнихъ результатахъ вѣры. Когда же таковые выражаются въ нравственномъ усовершенствованіи человѣка, то ей остается лишь обратиться самой въ союзника такой могущественной силы. Вѣра не можетъ быть исключена разумомъ; она рождена любовью и тождественна съ надеждой. Любить — это, другими словами, вѣрить и надѣяться, и въ этихъ трехъ порывахъ души кроется добродѣтель, которая не существовала бы, если бы демонъ сомнѣнія былъ бы, въ свою очередь, пустой выдумкой. Но мучительный геній своей непрестанной борьбой создаетъ величіе вѣры и во тьмѣ окружающей его ночи ярче блеститъ ея безсмертный вѣнецъ. Тамъ, гдѣ предѣлъ знанію, начинается царство вѣры и нѣтъ конца ея владѣніямъ. Гостепріимно встрѣчаетъ она науку, дѣлающую шагъ впередъ по тропинкамъ невѣдомой страны, и подчасъ шепчетъ ей слова утѣшенія и вдохновенія. Пусть самодовольный скептицизмъ возводитъ въ кумиръ и лелѣетъ, какъ дорогое дѣтище, свое ученіе, вѣющее смертью, — все же есть одна вещь на свѣтѣ, передъ которой равно преклоняется наука и вѣра. Это — милосердіе. Въ немъ таится что-то мощное, что-то волшебное, заставляющее смолкнуть даже уста атеиста (если только такое слово имѣетъ право существовать!; въ немъ заключена непонятная сила, побѣждающая страданія и торжествующая надъ смертью; въ немъ скрытъ отблескъ величія Бога, и мнится, что самая вѣчность не достаточно обширна, чтобы въ нѣдрахъ своихъ вмѣстить всю безпредѣльность святого чувства. Найдется ли Прудонъ, настолько дерзкій, чтобъ богохульствовать передъ свѣтлымъ геніемъ

, и что станется съ храбрымъ смѣхомъ Вольтера? Духъ милосероія! На какіе только вопросы не способны отвѣтить эти два великія слова? Они истинное откровеніе и постигшій смыслъ ихъ позналъ будущее. Но вотъ вопросъ: способны ли мы познавать, т. е., реальны ли результаты нашего познанія или, наоборотъ, мы преслѣдуемъ вѣяный миражъ, фантомы, принимаемые за дѣйствительность? Вопросъ этотъ вовсе не праздный, если принять во вниманіе, во-первыхъ, что, живя во времени, двигаясь въ пространствѣ, мы менѣе всего понимаемъ, что такое время и пространство,

а во вторыхъ, если вспомнить слѣдующее мнѣніе Спенсера. Онъ говорилъ, что не только наша судьба, но даже долгъ и обязанность наши состоятъ въ томъ, чтобы путемъ тяжелыхъ усилій создавать извѣстныя идеи и немедленно убѣждаться въ ложности ихъ и въ пустотѣ нашихъ стараній. Цѣль же всѣхъ этихъ безплодныхъ поисковъ изумить человѣчество грандіозностью того, что оно старается постичь. Вся эта смѣсь мистицизма съ позитивизмомъ наводитъ на грустныя размышленія, почему и зачѣмъ несчастное человѣчество заслужило такую страшную кару, вѣчно уподобляться Сизифу. «Человѣку безусловно необходимо вѣрить, пишетъ Гёте, вѣрить, что хоть часть непонятнаго станетъ со временемъ ему ясной, иначе руки невольно опустятся и міръ превратится въ тюрьму. Но напрасны опасенія знаменитаго поэта. Люди никогда не прекратятъ своихъ исканій; тайны міра обладаютъ магнитической силой притяженія; и сами же позитивисты и всякіе…исты торжественно провозглашаютъ великій законъ прогресса, хотя одновременно и воздвигаютъ непроницаемую стѣну познанію. Но человѣку такъ присуща, такъ прирожденна потребность во что-нибудь вѣрить и что-нибудь утверждать, что, за неимѣніемъ лучшаго, онъ утверждаетъ, что онъ не долженъ вѣрить и въ то же время вѣритъ, что не имѣетъ нрава что либо утверждать. Кругомъ насъ иллюзія, обманъ зрѣнія, ошибки нашихъ чувствъ; все существующее — не существуетъ, все видимое — плодъ воображенія, вѣчность, Богъ, любовь— все это вымыселъ сказокъ. «Въ мірѣ нѣтъ ничего реальнаго», сказалъ Гоббсъ, плохо разобравъ, подобно многимъ другимъ, философію Декарта. Но въ то же время авторъ сочиненія «Человѣкъ-машина», принадлежащій къ ихъ же кликѣ, нашелъ реальность въ удовольствіяхъ, признавъ ихъ главнымъ принципомъ жизни. Матеріализмъ провозглашаетъ вѣчность матеріи, не сообщая, благодаря какимъ опытамъ онъ это постигъ, а Гартманъ безпрестанно выдвигаетъ впередъ какъ аргументъ «Безсознательное» и естественно долженъ ожидать вопроса: вслѣдствіе чего онъ вывелъ подобное заключеніе? Вѣдь, если справедливо мнѣніе, что всѣ наши познанія ложны и что мы знаемъ только одно, что мы ничего не знаемъ, то мы въ правѣ усомниться въ правдивости словъ вышеупомянутаго философа. Но отъ великаго до смѣшного одинъ шагъ. Дѣйствительно, зная, что мы ничего не знаемъ, мы все-таки что-нибудь знаемъ, а именно то, что мы ничего не знаемъ. Но, ничего не зная, мы не способны ничего утверждать; поэтому какъ же мы такъ смѣло заявляемъ, что все окружающее насъ лишь иллюзія, всѣ наши познанія самообманъ и что всѣ стремленія узнать никогда не приведутъ къ желаемому результату. Или вотъ еще такая аргументація: конечное безсильно постичь безконечное.

Прежде всего, что конечно? Разумъ ли, стремленія ли наши, внутреннія ли наши чувства, включая сюда любовь, милосердіе, совѣсть, однимъ словомъ, все составляющее наше мыслящее я? Какъ опредѣлить, конечно ли все это или безконечно, когда мы на каждомъ шагу встрѣчаемъ непонятное намъ. Мы обязаны, по, крайней мѣрѣ, ничего хотя не утверждая, согласиться, что между нашимъ внутреннимъ міромъ и безконечнымъ существуетъ то малое сходство, что ни того, ни другого мы не понимаемъ вполнѣ. Являющаяся гипотеза бросаетъ нѣкоторый свѣтъ на природу мысли и на мысль природы… Никогда не исчезнетъ у человѣка жажда знанія, никогда не перестанетъ онъ искать и убѣжденіе, [что мы стремимся къ невозможному, какъ гласитъ англійскій позитивизмъ, дастъ лишь нѣкоторое представленіе о томъ, что насъ влечетъ. Мы сможемъ сказать, что абсолютное проявляетъ себя относительному въ видѣ ужаснѣйшаго абсурда и безконечной мистификаціи!.. Человѣчество никогда не заставитъ себя стремиться къ познанію, если не будетъ одновременно согрѣто свѣтлой надеждой увидѣть достойные плоды своихъ трудовъ. Вѣра, создавая чудные идеалы и населяя ими вѣчность, соединяетъ человѣка съ этой вѣчностью, тайны которой раскрываетъ передъ восхищеннымъ взоромъ непостижимое въ своихъ нѣдрахъ милосердіе. Поэтому разъ намъ присуща жажда знанія и голосъ ея нельзя заглушить никакими софизмами, не лучше ли согласиться съ Гёте, что наука и вѣра — наши путеводители къ храму вѣчной истины. Не правы ли алхимики, обѣщая, что философскій камень исцѣлитъ болѣзни, превратитъ металлы въ золото и, кромѣ того, укажетъ, какъ составить эликсиръ жизни. Пусть ихъ философія ошибочна, но она полна свѣтомъ, надеждой и радостью. Горизонты, открываемые ею, безграничны, и въ темномъ пространствѣ вѣчности чудный голосъ любви звучитъ волшебнымъ призывомъ всѣмъ плачущимъ, всѣмъ страдающимъ, всѣмъ обиженнымъ — ибо не даромъ сказано, что они утѣшатся.