Асы немецкой авиации

Баркгорн также обстрелял последний штурмовик, который я намеревался сбить, но когда молодой пилот обстрелял и добил его, Герд решил уступить победу. Такой поступок был типичным для него. У меня замигал указатель топлива, я терял бензин. Эвальд сказал, что у меня за фюзеляжем и крылом тянется струя бензиновых паров. Это мрачное сообщение заставило меня всерьез обеспокоиться сохранением остатков топлива. Однако советские летчики совсем не собирались прекращать бой.

Вскоре мы остались вдвоем против восьми Яков. Они подтягивались все ближе и ближе и старались занять выгодную позицию. Других немецких истребителей я не видел. Позднее я узнал, что они набрали большую высоту, а на перехват соединения, с которым мы вели бой, направили новую истребительную группу. Я снова услышал «пуф-пуф» и увидел большую дыру в левом крыле.

Эвальд пролетел мимо меня, и его истребитель получил добрый десяток пуль. Затем острая боль пронзила мою ногу, снаряд попал в фюзеляж и взорвался, и раскаленный осколок металла ударил меня в бедро. Брызнула кровь, однако жизни пока ничто не угрожало. Я передал по радио, что направляюсь на аэродром, и бросил атаки штурмовиков. Мне предстояло лететь еще 20 или 30 минут до базы, а топлива оставалось немного. Ведомый все еще оставался со мной, поэтому я мог считать вылет вполне успешным. Даже если вы сбили несколько самолетов, но при этом потеряли ведомого, вылет будет неудачным.

Я увидел, что указатель топлива неуклонно ползет вниз, поэтому я решил, что потерял больше топлива, чем предполагал. Вскоре перед мной появился наш аэродром. У нас было железное правило: тяжело поврежденный самолет садится рядом с основной полосой. Это делалось для того, чтобы не засыпать аэродром обломками, которые помешают садиться целым самолетам. Если шасси вышли, вы можете воспользоваться запасной полосой. Если же шасси заклинило, вы садитесь на брюхо на поле рядом с запасной полосой.

Истребители в хорошем состоянии садились первыми и как можно быстрее отруливали в сторону. Затем садились поврежденные истребители с исправными шасси. Я попытался выпустить шасси, но что-то там не сработало. Эвальд передал мне, что вся нижняя часть фюзеляжа буквально изрешечена, дым, который я чуял, тянулся от медленно тлеющих покрышек. Вместо того, чтобы прыгать с парашютом, что я ненавидел, я решил попытаться спасти истребитель. Все равно я летел на слишком малой высоте, чтобы прыгать с парашютом. Однако меня терзала мысль, что огонь может поджечь струю бензина, и самолет взорвется или превратит меня в пылающий факел.

Хотя шасси не выходили, я пошел на посадку, выключил мотор, отключил подачу топлива и на брюхе прокатился по травяной полосе, два раза подскочил и в конце пути врезался в штабель бомб на краю летного поля! Самолет прошел сквозь него. Мне повезло, что мой истребитель не горел, а бомбы не имели взрывателей.

Этот октябрьский день 1942 года я запомнил особенно хорошо еще и потому, что впервые встретился с Эрихом Хартманом. Он только что прибыл в нашу часть, и меня назначили временным командиром его звена. Поэтому Хартман впервые увидел меня, когда я вылезал из простреленного истребителя, стоящего среди разбросанных бомб. Мой летный комбинезон был изодран осколками взорвавшегося в кабине снаряда, а по бедру текла кровь из небольшой раны.

Много месяцев спустя, когда мы познакомились более тесно, я не раз назначал Хартмана своим ведомым, как и Герд Баркгорн. Однако перед этим Россман сказал мне, что Хартман упертый пацан, за которым нужно следить, но при этом он талантливый пилот. Просто он слишком порывистый и вспыльчивый. Под командой Альфреда Гриславски он получил возможность одержать свою первую победу, когда в октябре 1942 года встретил одиночный советский истребитель.

Он был типичным летчиком-истребителем. Молодой, порывистый, забывающий обо всем, когда появлялась возможность сбить противника. Мы называли это «лихорадкой», которой переболели практически все в начале карьеры, но у Эриха она имелась в особенно тяжелой форме. В начале своей карьеры он натворил немало глупостей, которые никогда больше не повторял, приобретя летный и боевой опыт. Не один раз он давал полный газ и отрывался от группы, чтобы сбить противника, но это не приносило ничего, кроме неприятностей. Дитриха Храбака, как и Губертуса фон Бонина, это беспокоило. Хартмана дважды наказывали за такое поведение, когда оставляли на земле работать вместе с механиками.

Несколько раз его подбивали зенитки, которые я называл «великим уравнителем», потому что они не разбирали своих и чужих. Но это было неизбежной частью нашей рутинной работы. Хартман оказался хорошим учеником, я обучал его стрельбе, прежде всего правильному упреждению на вираже, что было особенно сложным элементом, которому я сам научился лишь со временем. Он уже был метким стрелком и освоил это довольно легко. В конце концов он завершил войну лучшим асом мира. Самой положительной чертой Эриха было то, что его успехи не ударяли ему в голову, и он всегда оставался простым и добродушным молодым человеком.