Атаманщина

Но ту же дисциплину Унгерн пытался осуществлять и в отношении офицеров своей дивизии, и монгольских князей, что нарушало все сложившиеся нормы и правила и воспринималось крайне негативно. Солдату дать в морду в некоторых частях белой армии (но не в казачьих) было в порядке вещей, но вот офицеров, равно как и вольноопределяющихся, бить было не принято. Монгольские же князья и ламы вообще не знали ташура на своих спинах. Тем сильнее было потрясение.

С.Е. Хитун свидетельствует: «Однажды капитан Ф., закончив свой автомобильный наряд для Унгерна, вернулся на автомобильный двор и, созвав нас, офицеров, в угол, сказал дрожащим шепотом:

– Дерется!

– Кто? Где? Почему? – посыпались вопросы.

– Барон, ташуром (Ташур – 3–4 фута (0,9–1—2 м) длиной и 1 инч (2,54 см) диаметром бамбуковая палка, употребляемая монголами, чтобы погонять скот. Вместо кнутов и нагаек она вошла в употребление в Унгерновской дивизии.). Меня… по голове…

– За что? За что? – повторяли мы в нетерпении.

– Занесло на льду… боком сшиб китайскую двуколку… заставил поднимать… сам помогал.

– Как, бить офицера палкой? Как он смел?

– Да капитанские погоны на тебе были ли?

– Братцы, надо что-то предпринять, это так оставить нельзя!

– Зови Бориса! Он пришел с бароном из Даурии. Он нам даст совет, что сделать, чтобы предотвратить это позорное обращение с офицерством…

Мы все были возмущены до степени восстания. Глаза сверкали, щеки горели; слова под напором летели…

Пришел Борис, высокий, широкоплечий, молчаливый, с лицом белого негра. Выслушав спокойно наши отрывистые, нервные протесты, он, пожевав губами и по очереди обведя нас своими выпуклыми глазами, сказал:

– Напрасно волнуетесь, господа, дедушка… зря не бьет, вспылит и ударит; вас не застрелит, он знает свой характер и поэтому никогда не носит револьвера… – Он помолчал. – Что касается оскорбления… – глаза Бориса сузились и, слегка покачивая головой, он продолжал: – Хуже оскорблений, чем вы и все русское офицерство перенесло от своей же солдатни, которую науськали на вас их комиссары, представить трудно… На вас плевали, погоны срывали, вас били и убивали. Чтобы спастись от этого, вы бегали, прятались, меняли свой облик, свою речь, а иногда и убеждения… Здесь вы под нашей защитой. Здесь вы в безопасности от распущенной солдатни, которая, подстегиваемая выкриками Троцкого: «Ату их!», охотилась за вами, а вы… вы бегали, скитались, прятались на чердаках, в подвалах, сеновалах и в стогах сена…

После некоторой паузы и в спокойном наставительном тоне добавил:

– Свое недовольство спрячьте! Недовольные были… шестьдесят человек из офицерского полка тайком ускакали на Восток… а попали еще дальше – на тот свет… Дедушка послал в погоню тургутов, которые перестреляли беглецов всех… до единого…

На крышу поднялся молодой монгол в мятой шелковой куртке. Он дрожал, всхлипывал и изредка икал. Его лицо было покрыто полосами грязи, в одной руке он зажал свою остроконечную шапку с павлиньим пером, а другая поддерживала его спадающие штаны.

Дав ему немного времени, чтобы успокоиться после порки, Николаев узнал искреннюю исповедь молодого князя. Барон назначил его представителем группы молодых монгольских князей, распространявших его новые идеи о восстановлении независимой, новой, воскресшей Монголии, и его призыв к монголам о помощи людьми и провиантом в борьбе против большевиков.

Князю был дан автомобиль с шофером. Голова вскружилась у обрадованного такой почестью молодого монгола. Не удержавшись от некоторых соблазнов жизни, он напился ханшина и «закуражился». Приказав шоферу целый день ездить по улицам Урги, он сам сидел в обнимку с монголкой, а в другой руке держал древко с желтым флагом с Чингиз-ханской свастикой на нем.

Приказ взбешенного Унгерна был: «всыпать» провинившемуся князю 50 ударов древком этого самого желтого флага и вытрезвить на крыше. Мы, Николаев и я, были глубоко уверены в том, что нам тоже не миновать бы порки ташурами, если бы не было недостатка шоферов в дивизии… После порки наказанный не мог сидеть шесть недель».

Но не только унижение, испытанное князьями от Унгерна, было причиной перемены отношения к нему монголов. У последних всегда были самые добрые чувства по отношению к царской России, в которой видели единственный надежный оплот против китайской экспансии. Китайцев же ненавидели, не без основания опасаясь колонизации Монголии китайскими земледельцами и горожанами и постепенного превращения собственно монгольского населения в национальное меньшинство в родной стране. В белых русских они видели наследников белого царя и продолжали видеть в них защитников Монголии от китайцев. Но в 1921 году в Урге уже понимали, что в России дело белых проиграно, что надо как-то выстраивать отношения с красной Москвой и что три тысяч всадников Азиатской дивизии от Китая в долгосрочной перспективе никак не защитят.