Атласный башмачок

Двойная Тень мужчины и женщины, во весь рост, проекцию которой мы видим на экране в глубине сцены.

Я обвиняю этого мужчину и эту женщину, которые оставили меня в мире Теней тенью без хозяина.

Ибо из всех отражений, вереницей проходящих по стене, освещает ли их светило дня или ночи,

Нет ни одного, которое не знало бы своего создателя и преданно не повторяло бы его контур.

Но я, чьей тенью могу называться я? Ни этого мужчины, ни этой женщины порознь,

Но обоих одновременно, один в другом слившихся во мне

В новое существо, вышедшее из бесформенной тьмы. Когда вдоль стены в неистовом лунном свете, прошел, минуя охрану, к жилищу, отведенному ему,

Этот мужчина, основа и корень меня самой,

Появилась другая часть меня самой, эта женщина в узких одеждах,

И она шла перед ним, он же ее не замечал.

И узнавание их длилось не дольше, чем потрясение, и потом единение их душ и тел в абсолютном безмолвии, не дольше, чем мое существование на стене.

И ныне обвиняю я этого мужчину и эту женщину, чьей волей я жила на свете только один миг, который не кончится уже никогда, чьей волей образ мой запечатлен на странице вечности!

Ибо что хоть раз существовало, навеки вошло в архивы, коих разрушенье не коснется.

И ныне я спрашиваю: почему начертали они на стене, на свой страх и риск, этот Знак, запрещенный им Богом?

И почему, создав меня, так жестоко разделили меня, которая есть единое целое? Почему унесли на разные концы света две мои трепещущие половинки,

Как будто во мне не соприкоснулись они с собственной бесконечностью,

Как будто мое существование не единственно, как слово, вырвавшееся на мгновение за пределы прочитываемой земли меж взмахами исступленных крыльев.

СЦЕНА XIV

ЛУНА

Двойная Тень исчезает, н экран в течение всей этой сцены занимает проекция пальмовой ветви, она тихо колеблется, становясь все менее и менее различимой.

ЛУНА

Двойная Тень, что в глубине земной тюрьмы соответствует моему присутствию на вершине небесного свода, распалась,

И вместо обнаженной женской руки, с медленно, едва заметно колеблющейся кистью, этой единственной ветвью, отделившейся от нее,

Появилась пальмовая ветвь, и ее, после долгого напряженного ожидания, оживляет ветер с моря,

Свободную и все же плененную, живую, но лишенную силы тяжести.

Бедная! Разве не устала она за день защищаться от солнца?

Настало время явиться и мне. Ах, как хорошо!

Как сладко спать со мной.

Я со всех сторон пронизываю ее, и одновременно я вне ее, но существо, мною любимое, знает — мой свет явственен лишь через ее темноту.

Ей больше нечего делать, ей больше незачем прилагать усилия к тому, чтобы восполнить все то, что отняла у нее жизнь,

Она поддается, она согласна, я здесь, чтобы поддержать ее, она знает, она верит, она умиротворена,

Она переполнена, она плывет, она засыпает.

Все создания, все люди, и злые и добрые, все погружены в милосердие Адоная!

Узнают ли они его свет, что не сотворен для глаз?

Свет, который нельзя видеть, но можно испить, дабы все человеческие существа испробовали, дабы всякая душа в час отдыха окунулась в него и отпила.

Какая тишина! И лишь изредка раздается слабый вскрик, подобный птице, что не может пробудиться.

Час Млечного моря, он наш, и если видят меня такой белой, это потому что я — Полночь, Млечное озеро, Вечные Воды.

Тех, кто плачет, касаюсь я своими невидимыми руками.

Сестра, почему ты плачешь? Разве не твоя брачная ночь сегодня? Посмотри, как освещены земля и небо!

Разве ты думала провести эту ночь с Родриго иначе, чем на кресте?

Разглядите ее, вы, слушающие меня,

Только не ту, что телом своим могла бы перекрыть мой свет на этом экране,

Не тот мертвый оттиск, что с помощью моего искусства я могла бы вытащить из ее души на эту магическую поверхность,

Речь не идет об ее теле!

Но о той священной пульсации, чрез которую души узнают друг друга без посредника, как отец и мать в секунду зачатия: я здесь, чтобы выявить ее.

Я обрисовываю ее силуэт в моих водах, несущих ее.

И вдруг — порыв, отчаянный побег,

И открывшаяся предо мной бездна, отвратительный спад, пустота после ее исчезновения!

Преклоните колени перед страданием этой женщины, облаченной в мой свет!

Ничего бы не началось, если бы не мой поцелуй в самое сердце.

Все началось с этих жгучих слез, подобных тошноте агонии, тех, что рождаются не в голове, но в самой сердцевине глубоко раненного существа,

В душе, которую выворачивает наизнанку, в душе, прижженной железом!

И, может быть, она умерла бы на моих руках во время этого первого приступа, если бы в тот момент, когда остановилось сердце

(Тогда как вдалеке заблестела кромка моря и маленький белый парусник скользнул к этому Водоему Смерти),

Я бы не прошептала одно слово: “Никогда”.

“Никогда, Пруэз!”