Аукцион

Даниил не выстрелил, потому что в жизни не смог навредить тому, кто принадлежал Ляле, все ее хотелки и вещи, даже люди, обретали неприкосновенность, а у Н.Ч. в глазах угадывались ее, такие же голубые.

Так-то.

Еще потому, что он и правда зефир, даже оттаял, уже для другой.

ты бы его не простила.

Осталось пять крестиков. Пять диагональных стежков вниз, обратно, на изнанке продеть через рядок, затянуть и откусить нитку. Ляля учила – зубами, так оно к телу ближе, к душе. Н.Ч. разложил вышивку на столе, любуясь сходством, угадывая в смазанных линиях все ее черты, выпирающий даже на ткани характер. Посередине лба нитки были затянуты слишком сильно, так что образовалась складочка, Ляля взаправду так хмурилась – когда ревновала, когда выкройка не удавалась, когда оба любили недостаточно сильно или перелюбливали, в зависимости от ее настроения, но они редко угадывали, потому что Ляля крутила их любовь на пальце и чувствовала все с точностью наоборот.

В зале за смотровым стеклом зааплодировали, Рада глубоко поклонилась, торги подошли к концу, и люди, переполненные впечатлениями, предвкушением обновленной жизни, стали расходиться. Рада помахала Н.Ч. рукой, хоть, конечно, не могла видеть его снаружи, но она давно запомнила, где стоит его кресло. Н.Ч. откинулся назад, вздыхая, отпуская усталость во всем теле, особенно в ногах, они будто тянули вниз, под землю.

– Душа моя, я не стал простоквашей. Я – высшее существо.

Н.Ч. всю жизнь боролся со смертью, потому что очень ее боялся. Она забрала у него все, забрала Лялю, оставив воспоминания и нити, из которых Н.Ч. вышивал Лялин портрет, упрямо и методично. Каждый Аукцион Н. Ч. колол пальцы об иголки и удивлялся, почему его больше не трогало дело всей жизни, его аукционное чудовище, оно ему надоело, но он по-прежнему барахтался в луже из всего, что было «до».

Н.Ч. еще раз взглянул на вышивку, вздохнул и, подперев дулом горло, выстрелил. У смерти были Лялины глаза, голубые, как и его собственные, одинаково застывшие – навсегда.

После

Н.Ч. (Николая Чудотворского, как значилось в официальном свидетельстве о смерти) похоронили рядом с Лялей Вишневской. Так создатель душ и хозяин Аукционного Дома распорядился в завещании, которое пришло на адрес Рады Рымской на следующий день после Аукциона. Она же нашла Н.Ч., когда все случилось. По окончании торгов гости, по обыкновению, расползлись: кто оформляться на операции, кто доедать фуршет, глодать ножки крысы Ириски, кто по домам – драка за чужие души все-таки занятие утомительное. Тревожных сигналов на верхних этажах никто не слышал, тревоге расползаться было не положено. Рада погасила в зале свет, заказала уборку и, наспех подверстав файлы, по тоже давно сложившейся привычке отправилась наверх, в смотровую.

После Аукциона Рада оставляла себе сразу две души, и ей не терпелось. Ладошки дрожали и потели, во рту, наоборот, сохло, весь костюм превратился в душную смирительную рубашку. Она слизывала пот с верхней губы, у нее была ломка, с последней пересадки прошло несколько месяцев, и с каждым разом промежуток, когда Рада не чувствовала себя так, словно все тело грызут муравьи, сокращался. Поэтому она не думала о Н.Ч., все ее мысли устремлялись на верхние этажи, поэтому она продолжала бормотать о выходе, донорах и об изжоге после крысиного мяса, пока стояла в дверях, поэтому она сначала шлепнула стопку папок прямо на вышивку, обернулась и смотрела на распластавшегося в кресле Н.Ч. еще пару долгих мгновений, прежде чем закричала. Первое, что пришло Раде в голову, отчего ее всю искорежило и поломало, – мысль о том, что ее операцию, наверное, придется отложить. Безусловная власть зависимости над человеком. Дальше все кувыркнулось и покатилось, Аукционный Дом сложился, как карточный домик, потерявший главную опору. Рада врубила сигнал тревоги, и здание заорало навзрыд, оплакивая создателя. Все, слышавшие писклявый повизг сигнализации, уже тогда поняли, что случилось не страшное – смертельное. Рада осела на пол, плотно обхватила себя руками (ботфорты скрипели) и зарыдала от ужаса, но больше от нестерпимого жжения в районе яремной ямки.

На похоронах собралась толпа, а те, кого не вместил огромный зал, остались дома, в кафе и ресторанах, расселись везде, где были телевизоры, трансляция была доступна всем жителям Города. Н.Ч. хоронили в закрытом гробу, тоже по его личному распоряжению, которое, впрочем, было весьма уместно, учитывая, как размозжило ему голову. К тому же Н.Ч. и при жизни свое лицо скрывал, и после смерти он принципам не изменил. Говорили слова, как положено, только хорошие, все сплошь пустое. Говорили о душах, об Аукционе, о неоценимом вкладе в Прогресс, о научном наследии. Какая потеря, какая трагедия, прочее, прочее. Никто не сказал о том, каким он был человеком, одна Рада заметила, что Н.Ч. редко улыбался, но, если его губы все же трогала теплота, можно было не сомневаться: она заслуженна. Некому было поделиться воспоминаниями или общей шуткой, словом, в тот день хоронили собирательный образ, светило, не человека.