Байкал - море священное

Она не искала других слов и все произносила эти, теплые и нежные, вдруг что-то оборвалось в ней, случилось что-то, отчего перестала воспринимать реальный мир как на самом деле существующий и вся сосредоточилась на возлюбленном, единственно его и воспринимая и позабыв про все, слова и те, кроме немногих, словно бы поистерлись в памяти, и хотела бы сыскать что-то еще, чтобы полнее и ярче выразить теперешнее душевное состояние, но, как ни силилась, не могла ничего придумать. Она была проста и открыта в своих чувствах и боялась этого, Мефодий Игнатьевич мог бы сравнить ее с кем-то еще, к примеру, с законною супругою, и найти не такою утонченною и глубокою натурою. И она мысленно кляла себя на все лады, что неумелая и глупая, не понимая, что как раз такая нужна ему более. Счастлив человек хотя бы и тем, что не всегда сумеет поменять себя, живущее в нем от матери и отца, от предков, про которых подчас и слыхом не слыхивал, много сильнее благоприобретенного, с виду благочестивого, однако ж на поверку оказывающегося неустойчивым и малопригодным для выражения душевного состояния. Это благоприобретенное, чему, случается, человек радуется, льстя себя надеждою показаться в общество выше и благороднее, чем есть на самом деле, всего лишь оболочка, призванная уравнять его с остальными, и для ума сильного и самостоятельного противоестественная. Именуемая в обществе воспитанием, она, эта оболочка, вдруг да сотрется, неизвестно к чему прикоснувшись, и тогда человек, привыкший к ней и словно бы родившийся вместе с нею, теряется и по прошествии многих лет так и не найдет себя в этой, счастливо дарованной ему судьбою, свободе делать благое, ни на кого не оглядываясь, а целиком полагаясь на собственные ощущения, которые так произвольны и неожиданны.

Человек изначален, как и сама природа, но за многие, чаще не очень-то благосклонные к нему тысячелетия он, кажется, позабыл про это и, чем выше подымалась цивилизация, тем более делался искусствен, слаб и беспомощен, тем более отходил от природы, полагая себя и значительнее, и сильнее, и вот уж наступило время, когда он захотел возвыситься над нею и брать все надобное, нимало не считаясь с губительностью этого своего отношения к Сущему. И то было началом его конца.

Минуло время, и Александра Васильевна убедилась в своей правоте — она нужна Мефодию Игнатьевичу такая, открытая в своих чувствах.

Уже вторую неделю Мефодий Игнатьевич не выходит из дому, хотя с просьбою или с требованием — поймешь разве?.. — оставить свое пристанище не однажды приходил Иконников. Отчего же так, поймешь разве?.. Да оттого, наверное, что по отношению к Иконникову эго нынче звучит как раз подходяще, много воли забрал компаньон, однако ж не столь много, чтобы даже при его умелости и изворотливости все решать самому. Он приходил и вынужден был подолгу стоять у порога, пока не появлялся Мефодий Игнатьевич. А тог появлялся, чтобы с удивлением посмотреть на него и подтолкнуть в спину:

— Иди, иди, голубчик. Не мешай!..

Удивление Мефодия Игнатьевича происходило от того, что Иконников тоже казался ему нынче серым, и он говорил возлюбленной с виноватою улыбкою:

— Скажи, пожалуйста, и этот серый, как мышь. А зубки-то еще не старые, острые, покусать может…

Александра Васильевна смеялась, и Студенников делался веселым и все сказывал про свою любовь, которая единственно нынче не серая, а теплая и мягкая, и он хотел бы, чтобы она такою была всегда.

Заглядывал к ним и пристав словно бы для того лишь, чтобы поинтересоваться, жив ли Мефодий Игнатьевич, нынче многие подрядчики побиты одуревшею толпою, которая тысячеголова и живуча, разгонишь в одном месте, сейчас же соберется в другом, и опять все начинай сначала.

— Тут никаких войск не хватит, — жаловался пристав. — Потому как все нынче заодно: и вольные, и каторжные…

Чарочкою угощала пристава приветливая хозяйка, но, как и Мефодий Игнатьевич, не слушала, нетерпеливо ждала, когда уйдет.

Пришла однажды и Марьяна, непривычная какая-то, потерянная, усталая, села на лавку возле порога, спросила у Студенникова:

— Домой не пойдешь?

Александра Васильевна насторожилась, но что-то подсказало: не надо бояться, нынче у нее красный день.

— Нет, — сказал Мефодий Игнатьевич. — Не пойду…

И Марьяна, удивительное дело, не стала упрашивать, ушла, все такая же усталая и грустная.

Александра Васильевна возликовала и жадно начала целовать возлюбленного.

Больше их никто не тревожил, неделю-другую спустя они стали удивляться, как же могли обходиться друг без друга, не видеться по неделям, а случалось, по месяцам.

Если бы теперь кто-то, понимающий толк в людях, поглядел на Студенникова, наверняка сказал бы, что с ним стряслось что-то и ему надо помочь. Обратил. бы внимание на то, что Мефодий Игнатьевич сильно исхудал и в глазах у него нездоровый блеск. Увидал бы немало других деталей как в одежде Студенникова, так и в его теперешнем поведении, которые ясно сказали бы, что подрядчик не в себе. Но в том-то и дело, что он как раз был в «себе», во всяком случае, сам думал именно так.