Байкал - море священное

И впрямь, если бы начать сначала!.. Но понимал, что это невозможно, и остается одно — ждать и надеяться. Но ждать, ничего не делая, было мучительно. Только чем же он мог заняться здесь, в глухом каменном мешке, куда не проникает и малый луч света?.. Не сразу и не вдруг, а постепенно обретая в себе что-то, силы какие-то, прежде и самому неведомые, глубинные, в существе ли, в душе ли, которая есть продолжение существа, он осознал, что даже и в этом положении можно сыскать занятие, что отодвинуло бы от края… Сначала он продался воспоминаниям, и это были далекие воспоминания, касавшиеся еще тех лет, когда мало что знал про себя, когда только учился понимать жизнь. Эти воспоминания были слабые и обрывочные, проносились в сознании словно облачка, гонимые ветром, и тем волновали, неясные, вдруг да и вставала перед глазами молоденькая черноволосая девушка и о чем-то спрашивала, он силился вспомнить, о чем же спрашивала, и не мог, и оттого, что не мог, делалось неспокойно, но это беспокойство не угнетало, а возвышало надо всем, что случилось, и обещало встречу… Он, выросший в дацане и не знавший женской ласки, никогда более не встречал ту девушку, но теперь казалось, что она все годы неотступно следовала за ним, жила его заботами и тревогами. А может, так и было?.. Разве физическое ощущение близости сильнее близости духовной, которая лишь и способна единить людей? Странно, Бальжийпин и прежде не мог вспомнить лица девушки, ее походку, но это ничего не меняло, она оставалась в памяти и, когда случалось загрустить или смутиться при встрече с чем-то недобрым, сейчас же возникала перед глазами, желанная и неугадливая и не делавшая попытки как-то приблизиться к нему. Может, потому она и была дорога, что не совершала таких попыток, а если бы совершила хотя бы раз, могло случиться и так, что потеряла бы в его глазах, стала обычною, то есть такою, какою не хотел бы видеть ее.

Он ходил по темнице, и тревога на сердце делалась все сильнее, сильнее, чудилось, что злое и несправедливое, происшедшее с ним, есть случайность, пускай и трагическая, и быть ей недолго, скоро исчезнет, и все вернется на круги своя, и он опять станет ходить по улусам и деревням и помогать людям, и уж никто не будет преследовать его.

С давних пор неясный и смутный образ девушки, однажды встреченной в степи, стал для Бальжийпина символом чистоты и света. Он уже давно заметил, стоило лишь подумать о той девушке, как делалось легко и ясно. Вот и теперь он решил, что еще переменится в его судьбе, причем переменится самым неожиданным образом.

В душе у него был свет, вызванный счастливым воспоминанием, а вокруг темнота, и она давила, давила… сильная и не подвластная ничьей воле, огромная, из края в край, и все же подолгу не могла ничего поделать с ним, с тем светом, который в душе. Тем не менее наступил момент, когда воспоминание стиралось и уже ничего не было, одна пустота, и тогда снова становилось мучительно больно, ложился на каменный пол и чувствовал себя потерянным, никому не нужным, с новою силою охватывало беспокойство, и острее, чем прежде, чувствовал, что время остановилось.

Все-таки и это состояние потерянности длилось ровно столько, чтобы окончательно не впасть в отчаяние, что-то в Бальжийпине страгивалось, упрямое, раздвигая темноту прежде всего в нем самом и уж потом вокруг него, чудилось: видит в темноте, вдруг промелькнет перед глазами серый, изъеденный сыростью камень, выступивший из стены, или серебристая паутина, павшая с потолка… Проблески, проблески… Сколько же их в темнице! А может, эти проблески идут из сердца, горячие и сильные, и уж потом тщатся осветить глухое замкнутое пространство?..

Промельк света и воспоминание… И опять — промельк света и воспоминание, короткое и вроде бы ни о чем, чаще за ним не виделось ничего конкретного, а только светлое и мягкое, при малейшем усилии с его стороны сейчас же гаснущее, так что он намеренно сдерживал в себе это усилие, но в том-то и беда, что, чем больше сдерживал, тем легче рвалось, и уже трудно было отыскать его во мраке. Удивительно еще и то, что воспоминание, которое вдруг сверкнуло в нем, исчезало, так что ничего уже не оставалось и нельзя было даже сказать, о чем оно… И это вызывало в Бальжийпине чувство досады, но потом подумал, что, очевидно, причиною тому одиночество и усталость, причем усталость не только нравственная, а и физическая, которую ощущал постоянно.

Первое время Бальжийпин едва ли не с раздражением воспринимал человека всегда в темном и рваном тэрлике[14], угрюмого и молчаливого, от которого нельзя было дождаться живого слова. Человек этот открывал люк и опускал в темницу еду. Но потом он поменял свое отношение к нему и с нетерпением ждал минуты, когда откроется люк и в проеме, ярко освещенная дневным светом, появится голова стражника. И уже не отворачивался, когда тот гремел посудой, а напротив, во все глаза глядел на него и неизменно говорил:

— Сайн байну!..[15]