Байкал - море священное

В лице стражника нельзя было заметить ни малейшего движения мысли или чувства, и все же Бальжийпин готов поклясться, что в последнее время и в этом прежде казавшемся каменном лице поменялось что-то, иногда шевельнутся губы, словно бы стражник силится ответить на приветствие, но что-то мешает, скорее, проклятье, которое пало на голову узника. А бывает, что и в глазах, тоже словно бы затвердевших и неподвижных, узрит Бальжийпин участье ли к нему, отринутому, сострадание ли, и тогда захочется сказать еще что-то, кроме обычного приветствия, но он не сумеет найти те единственные слова, которые не отпугнули бы стражника и сделались понятными. Эти слова придут позже, когда закроется люк и стихнет шум звякающих запоров. И он скажет эти слова, но уже в сделавшуюся привычною глухую и зябкую темноту и не услышит ответа.

Но не меньше, чем по человеческому общению, Бальжийпин тосковал по свету, и с нетерпением ждал, когда в потолке приподымется люк и желанный дневной свет упадет к ногам, коснется лица, рук. Свет был тусклый и невыразительный, но и этому свету он радовался несказанно и, стоя в негреющих лучах, мысленно молил богов, чтобы люк как можно дольше не закрывался. Глядя наверх, Бальжийпин научился определять, какая нынче па земле погода: ветрено ли, студено ли, и, если было и ветрено, и студено, поеживался и говорил негромко:

— Это ж надо!..

У него было такое чувство, словно бы все происходящее на земле касается его лично и до всего есть дело, и даже до того, что у старого бедного арата[16]

прохудилась юрта, а помочь некому, проснется поутру, а у порожка снег и очаг давно остыл… «Эк-ка!..» — с, досадою говорил Бальжийпин и мысленно силился помочь старому человеку, вместе с ним выходил из юрты и собирал затверделые ареальные лепешки, долго дул на очаг…

И все же это были редкие минуты когда он общался с окружающим миром, большую часть времени он находился в одиночестве. Мучительно трудно становилось заполнять время, к тому же с недавних пор короткие, едва ли не мимолетные воспоминания перестали приходить, и он очутился наедине с темнотою. Шаг в одну сторону, еще шаг, еще… А теперь обратно, шаг, другой, третий… Он ходил из угла в угол, ходил до изнеможения, до полного обессиливания, когда уже и рукой-то пошевелить трудно, а потом опускался на земляной пол и неподвижно смотрел перед собой, иногда казалось, что видит в темноте гладкие каменные стены, какие-то изжелта-серые полосы на них. А может, и впрямь научился этому за время пребывания в тюрьме?.. Во всяком случае, если вначале спотыкался обо что-то, о какие-то остро ранившие босые пятки выступы, странные на гладком холодном полу, то теперь, если даже пребывал в сильном волнении, уверенно двигался в темноте.