Байкал - море священное

Отгорела тайга, и Студенников засобирался на строительный участок, но гут как назло разбушевался Байкал, а подойти к западному берегу на катере можно лишь в тихую погоду, иначе бросит катер на скалы, а там поминай как звали… Но и ждать невмоготу, душа изболелась за английские машины, отыскал моториста половчее, что с малых лет на море, уговорил отплыть… Так и сделали, и поутру катер запрыгал, заплясал па крутой байкальской волне. А на берегу стояла Александра Васильевна и, по-бабьи округло и жалобно всплескивая руками, кричала что-то… Мефодий Игнатьевич сидел на корме, и поначалу ему было страшно, но скоро это чувство, близкое к безысходности, исчезло, на смену пришло другое, нашептывало: а ни черта со мной не случится, а если случится, тут уж ничего не поделаешь. Тихое, вялое чувство, вроде комариного зуда. Мефодию Игнатьевичу очень скоро стало скучно, и, чтобы отвлечься, он начал пристально вглядываться в серую прибрежную дымку в надежде еще раз увидеть Александру Васильевну, а сам думал о том, как бы он воспринял, если бы нынче на берегу стояла не Александра Васильевна, а Марьяна? И не знал, как ответить.

Мефодий Игнатьевич еще долго вглядывался в серую прибрежную дымку, но никого не увидел, закрыл глаза, почудилось, что задремал, но, наверное, это было не так, он отчетливо слышал, как свистит ветер, а волны упрямо и зло колотятся о борт катера. Очнулся, когда сделалось неожиданно тихо, долго не мог понять, что происходит, и почти со страхом посмотрел на моториста, который, кажется, тоже, судя по растерянному лицу, был в смущении. Услышал, как тот сказал негромко:

— Штормить-то перестало, однако. И ветер уж на волну не садится, не погоняет ее. Тихо!

Мефодий Игнатьевич в недоумении покрутил головою: и вправду тихо… С чего бы? Этого ему еще не доводилось видеть на Байкале: чтобы сразу с пугающей неожиданностью поменялось море. Но моторист оказался попроворнее в мыслях и вот уж засмеялся хрипло, покашливая:

— Чует батюшка: хозяин едет… Приумолк. Дает, стало быть, дорогу тебе.

Ближе к вечеру отыскали на западном берегу Байкала узкую, сразу и не приметишь, бухточку, вошли в нее, вытащили катер па белый песчаный берег, потом поднялись по каменистой тропке па ближнюю, с черными проплешинами, скалу, недолго пробыли на самой вершине, разглядывая массивные каменные галереи, сразу за которыми посверкивала стальными рельсами Кругобайкальская железная дорога; по обе стороны от нее на десятки верст не было видно ни одного деревца, голая, с пепельно-серым посверком, земля. Обойдя каменные галереи, спустились вниз, к насыпи. Вокруг ни души, и Мефодий Игнатьевич подумал, что нынче никого не встретит, хотел идти дальше, к тоннелю, где были смонтированы английские взрывные машины, но не успел сделать и шагу, как сразу же за насыпью, по правую руку, сдвинулся с места серый, вознесшийся над падью бугорок, и оттуда стали выходить люди. Их оказалось немного, человек десять, и среди них мастер, пожилой хмурый мужик, про которого Студенников не помнит, чтобы он когда-то улыбался. Подошел к нему, спросил торопливо:

— Ну, как машины? Целы?..

Увидел в глазах у мастера досаду, но тут же постарался забыть об этом, услышав:

— А че им сдеется?..

Будто гора с плеч, легко и радостно, а вперемежку с этим другое что-то, может статься, удивление, подумал про себя с усмешкою: «А все ж я хозяин: дело прежде всего, уж потом остальное…» Стал расспрашивать, где хоронились рабочие во время пожара, а когда услышал, что в тоннелях, остался доволен; хотел бы спросить и про то, много ль погибло людей, но не сделал этого. Мастер, кажется, уловил его нерешительность, и в тусклых, словно бы во всякую пору со сна, глазах стронулось что-то, искорка какая-то промелькнула, поблестела и тут же исчезла.

Мефодий Игнатьевич почувствовал легкое замешательство и, помедлив, заговорил о черных стрелах, которые и нынче долетают из неближнего прошлого, сказал и про то, кого в жандармском управлении подозревают в поджоге.

— Где видано, чтоб лесные люди обидели тайгу? — недовольно проговорил мастер, — Врут!..

— И я так думаю: врут!..

Мужичонка откуда-то выскочил, худющий, страсть, в арестантской одежке, с красною, нашитою на спине, заплатою, остановился подле них, залопотал тоскливо:

— Хозяин, а, хозяин… Слышь-ка!

— Откуда? — с досадою спросил Мефодий Игнатьевич.

— Из арестантского барака, — сказал мастер. — Товарищи его сгибли, а сам в оконце проскользнул… Навроде ужа, без костей. Нынче с нами в тоннеле камни ворочает.

— Я б хотел, значит, хозяин… — снова залопотал каторжный, но Студенников, морщась, перебил:

— За что угодил в каторгу?

Поскучнел мужичонка, маленькое, воробьиное лицо следа лось тоскливьпм, сказал: