Байкал - море священное

Недолго пробыл возле барака, поглядел, как живо и весело взялись языкатые сполохи, побежали по стенам, ушел, стеная, в тайгу. А на сердце что-то вроде жалости к бывшим сотоварищам, но маленькой и робкой была жалость, шевельнулась только и тут же исчезла, придавленная всегдашней угрюмостью, сквозь которую света белого не увидишь. Ходил по тайге и оставлял следом за собою горящую солому подле сухих стволов берез и осин. А земля и без того пышет жаром, и ночь нипочем, не осилит дневного зноя, висит в воздухе неуступчивый, каленый…

Заполыхало окрест, разбежался огонь на десятки верст в разные стороны, и звери очумело метнулись к Байкалу, надеясь сыскать в прохладных волнах защиту. И люди туда же кинулись… Но не все дошли, огонь оказался проворнее, обложил со всех сторон, и страх, и отчаянье пропитали воздух, далеко слышны были людские проклятья. Случалось, доходили до Большого Ивана, и тогда он останавливался, прислушиваясь, и злая усмешка кривила лицо, уже и не то, привычное в холодной непроницаемости, которая пуще больших темных рук пугала «каторгу» и заставляла подчиняться чужой и недоброй воле, другое нынче лицо у Большого Ивана, пепельно-серое, с красными пятнами от ожогов, не спокойное и властное, безумие коснулось уже огрубелых и суровых черт… Носился Большой Иван по тайте, как очумелый, потеряв себя, прежнего, неторопливого в движениях, кричал, обеспамятев, оставляя пожоги там, где земля еще не облита огнем:

— Что скажешь: лихо ль тебе?! Лихо ли?!

Он спрашивал у тайги, но ответа не было, и это еще сильнее злило, думал, что она, упрямая, не желает говорить. «Ах, ты еще так?.. Так?..»— восклицал он и бежал дальше… Он ненавидел тайгу, она посмела отнять власть над «каторгою». Странно, он лишь сейчас понял, что его совсем не тянуло на нолю: там не всегда был властен над жизнью других, с ним могли и не посчитаться, сказать холодно:

— Эй, потеснись-ка!..

Другое дело с «каторгою», вся была у него в руках, что бы ни сказал, чего бы ни пожелал, немедленно исполнялось и не вызывало у людей пи удивления, ни досады. И он привык к этому, думал, так будет всегда. Но вдруг случилось что-то с людьми, непонятное что-то, тревожащее… Он уже давно приметил это, но все надеялся, что вот завтра жизнь опять сделается привычною, такою, какою только и принимал ее. Но наступало «завтра», а ничего не менялось, больше того, в лицах людей начал примечать дерзостное, упрямое слышал порою:

— Это не в камере… Тайга уравняла нас, над всеми властна, и над тобою тоже. Захочет — раздавит…

Слышать-то слышал, однако ж не сразу понял, отчего такое брожение в людях… Помнится, велел одного, уж больно настырного, дружкам, которые все еще держались за него, отвести в тайгу и удавить, чтоб другим неповадно было. Так и сделали, но и это не поменяло людей. Долгие часы просиживая на парах в раздумье, он не умел ничего понять, потребовалось выйти из барака, чтобы осенило… Догадался, кто его враг, и решил отомстить…

Большой Иван носился по тайге и с каждою минутою разум его делался все слабее, и вот наступил момент, когда он уже ничего не мог бы сказать про себя: ни кто он, ни что делает… Одежда была изодрана в клочья и горела, а он словно бы не замечал этого, не чувствовал боли и все спрашивал, но уже голосом обессилевшим и тусклым:

— Лихо ль тебе? Лихо ли?..

А скоро, куда б ни глянул, всюду горело… Обессилев, остановился и тут увидел, как большое и с виду сильное дерево вдруг вспыхнуло, осветилось, и прошло не так уж много времени, как обгорело, обуглилось, сказал себе, что это обыкновенная головешка, и хрипло рассмеялся. Нравилось унижать, и нынче, находя вокруг следы слабости и потерянности, торжествовал, и глаза блестели, и это было не только безумие, другое что-то… может, упоение собственной властью над сущим.