Байкал - море священное

Бальжийпин шел за молодым бурятом по узкой таежной тропе, а она, зацепившись за горный ручей, не хотела расставаться с ним, быстрая и неожиданная, вдруг сворачивала вправо, и тогда глазам открывались крутые склоны, зеленоватые от пробившегося сквозь каменистую землю мха, то брала влево, и тогда приходилось пробираться сквозь колючий, жесткий кустарник. Но Бальжийпин не замечал ничего, весь был в раздумье, лицо у него светилось, а порою делалось грустным и усталым, и тогда молодой бурят, оглянувшись, покачивал головою, но потревожить не смел.

Тропа вывела в кедровник, изжелта-серые деревья смыкались над головою густыми кронами. Сюда едва ли ступала людская йога, разве что случайный охотник забредет или суровый тунгус пробежит, зацепившись зорким глазом за легкий, едва приметный след зверя. Кедры стояли таинственные и нетронутые, и это, видать, не очень-то им по нраву, во всяком случае, когда Бальжийпин, отвлекшись от нелегких мыслей, посмотрел вверх, он подумал именно об этом. Видать, скучно им в таежном нелюдье.

— Скоро будем на месте, — сказал парень и опустил на землю туго набитый до самого верху кожаный тулунок. — Вот тропа кончится — свернем к Байкалу.

Он посмотрел на Бальжийпина, и глаза у него были неспокойные и на смуглом лбу собрались тонкие нити морщин

— Ты боишься, что я?.. — вздохнул Бальжийпин.

— Нет, нет! — воскликнул парень, — Другое тревожит. Когда уходил от старика, мне показалось, что он болен.

Байкал открылся им как-то неожиданно, сразу, вроде бы шли но тайге усталые, ничего не слышали, кроме легкого шелеста ветвей, и вдруг коснулся слуха дерзкий, упрямый шум, в лицо пахнуло морской свежестью. Бальжийпин, позабыв про усталость, обогнал парня и. неловко переставляя ноги и понимая, что это вызовет у спутника невольную улыбку, но ничего не. умея поделать с собою, заспешил к белому каменистому берегу. А потом долго стоял и глядел, как, сшибая друг друга и пенясь, накатывают волны, а разбившись о камни, не торопятся уступить место другим, таким же крутым и ярым, искристые и высокие, словно бы на мгновение-другое зависают в воздухе и уж потом, ослабнув в стремлении подняться выше, падают и разбиваются об острые камни

Чувство причастности к чему-то великому и таинственному владело Бальжийиином, возвышало в собственных глазах. Такое чувство, он помнит, испытывал, когда листал старинные книги и стремился постичь их смысл, и пусть не всегда это удавалось, а все ж ощущение собственной значимости, которое высшее буддийское духовенство считало недостойным священнослужителя, не проходило. Нет, конечно же Вальжийиин не отделял себя от всего, что есть на земле, считая, что и он часть вселенной, но он хотел бы стать частью мыслящей, способной послужить добру, а не замыкаться в одном послушании. К этому призывали знания, что сумел вынести из подземных коридоров буддийского храма.

Байкал тоже был для него книгой, и он не однажды делал попытку понять его. Но эти попытки кончались неудачей, мысли, вроде бы и возвышенные, и сильные, достигнув неведомого предела, вдруг обрывались, и было непросто собрать их и устремиться вперед… Он мог бы смириться и отступить, но что-то гораздо сильнее и значимее обыкновенного человеческого упрямства, а от него он не был избавлен, мешало.

Он думал о Байкале, о том, что стоит за пределами зримого и является носителем какой-то удивительной силы, которая в состоянии управлять древним сибирским морем, как о живом существе, но не было в этих мыслях благоговения, а только интерес. Он не знал, откуда в нем эго. Может, от отца, всю жизнь что-то искавшего, мучимого сомнениями и так и не обретшего покоя: отдав сына в буддийский монастырь и одно время искренне возлюбив святую Лхасу, он, умирая, все же попросил, чтобы его похоронили но старому обычаю. Не может, и не от отца, а от Баярто. Бальжийпин больше и встречал таких людей, как бывший шаман. Кажется, тот и сам не всегда верил в возможность помочь каждому, кто просил помощи, Случалось, говорил об этом, а еще о том, что он не всесилен и людям надо больше верить в себя, может, тогда им и не понадобится помощь.

Он был не просто шаманом, а человеком, для которого собственное ремесло казалось необходимым, но не настолько, чтобы отринуть все, не поддающееся разуму. Люди приметили эту черту его характера и не сердились, напротив, он словно бы стал им ближе, понятнее, могли рассказывать обо всем, что тревожило, и даже о том, о чем другому и заикнуться бы не посмели, Они научились думать и больше полагаться на самих себя, и, может, поэтому жизнь в улусе казалась интереснее, чем в других местах. Во всяком случае, Бальжийпин думает именно так.

Молодой бурят прикоснулся к плечу Бальжнйпина, сказал:

— Пошли, абгай!..[12]

Бальжийпин повернулся к нему, вздохнул…

Обогнули скалу, нависшую над Байкалом, пошли по узкой темной расщелине, скоро оказались в низкой душной пещере, заросшей густым зеленоватым мхом, на дне которой струился горный ручей. Молодой бурят остановился, вытащил из ту-лунка толстую сальную свечу, поднял над головою.

— Хэшэгте, ты где?..