Байкал - море священное

С-под барина мужики-то, сразу видать, нету в них любви к вольной волюшке, друг подле дружки даже на маетной, другой такой и не сыщешь на свете, работе, пришибленные. Христя Киш не уважает их, но интерес имеет: жить где-то надо, не под открытым же небом, зима разъяренной, потеряв шей своего пестунка, медведицей навалилась, лютует почем зря… И посреди работы опустишь на землю тачку, чтоб перевести дух, а руки сразу же в теплых варегах под верхонками как чужие сделаются, и пот но спине, промерзши, комочками, щекоча, скатится.

Нет, без крыши над головою пропадешь… А у тех мужиков и печка в бараке топится, сказал как-то, играя усмешливой улыбкой:

— Придут нынче на постой сибирячки. Так уж вы без куража. Порежут!..

И пришли, потеснили мужиков, благо, те ни слова в ответ, сразу приметили: и впрямь среди сибиряков есть варнаки, вон хотя бы маленький, шустроногий, так и зыркает глазищами, так и зыркает… Того и гляди, зубами в горло вцепится. Первое время и вовсе не спали, бедолажные, разве что подремлют чуток, поворочаются на нарах и так-то, не спамши, на урок. Да много ли сделаешь вялыми руками, десятник и вовсе залютел, тоже, слыхать, варначной породы, и кричит, и кричит, еще и побить грозится. Но потом привыкли, вроде б ничего люди, правда, глядят свысока, насмехаются:

— Лапотники!

Успокоились и меньше стали бояться всего, что окружало: другие, тоже варначные, знают своих и на артель рядчика Ознобишина не подымутся…

А работа на засыпке насыпи — почище любой другой, таскаешь от зари до зари песок в тачках, потом на ногах стоишь чуть, при случае так качнет в сторону, будто бы это и не ты, крепкий, ладный мужик, а малая песчинка — ветру под силу поднять. Маетная работа, чего уж там! А еще эти самые оползни… Бывало и так: сделаешь урок, а поутру придешь, глядь — сдвинулась горка, засыпала насыпь. И опять разгребай. Случались и обвалы. На прошлой неделе вдруг затряслась земля, и все, что было в гольцах, надвинувшихся на «железку», где, подобно червякам в банке, копошились люди, закачалось, зашевелилось, страху-то! — жди, свалится па голову здоровущий камень и пришпилит к земле. А так произошло прямо на глазах у Филимона, ахнул и долго крестился истово:

— Господи, помилуй мя! Господи!..

Рядом с ним Хорек оказался, разбитной, все ему трын-трава, тот самый, которого подрядчик оторвал от каторги, пристроил к вольнонаемным, и отчего бы? — не за красивые же глаза!.. Долго ломали голову в артели, кое-кто решил, для темных дел понадобился хозяину сей человечек, скоро призовет. Но были и такие, кто не соглашался: подрядчик — мужик незлой к простому люду, если и не с ласкою, все не обидит. Да и какая ему корысть заниматься темными делами, когда казны у него — полдержавы накормит щами и тогда но обеднеет. И они оказались правы: дни наматывались, как нитки на веретено, а за «каторгой» никто не шел.

Ну, так вот, стоял Хорек подле Филимона, когда со скалы сорвался камень и ухнул, смяв кое-кого, Филимон перепугался вусмерть, а с Хорьком и того хуже — вдруг побледнел, залопотал что-то… Богда Лохов пришел в себя и прислушался, покачал головой, с жалостью глядя па «каторгу», видать, умом тронулся, знай лопочет:

— Росту два аршина три вершка, волосы на голове, усах и бороде темно русые, глаза серые, лицо чистое, особых примет не имеется…

И опять:

— Росту два аршина…

Свои ли называет приметы, чьи-то еще, не разбери поймешь. Рядчик, подрщел, тоже покачал головой. А потом и другие мужики из артели… И все смотрят на беднягу и сочувственно вздыхают: уж, думали, не очухается, пойдет по земле-матушке людей тешить.

Мало ль нынче таких в сибирских краях? Но Хорек совладал с помраченьем, все ж появилось в нем что-то новое, уж и бойкости прежней нету, и на прозванье не отзывается каторжное, говорит с досадой:

— Иван я, сын Петров…

Филимон нынче цепко держится за жизнь, нету резона помирать, он правая рука у рядчика, все, что Ознобишин ни Скажет, исполняет справно, денежку копит, все копит и копит, случается, отпросится у рядчика — а тот благоволит к нему и обещает уважить его старательность, когда приспеет время, идет в родную деревню, под теплый бочок разлюбезной женушки. Но про «бочок» не сразу вспомнит, перво-наперво спешит к сундучку, крепенькому, железом обшитому, в дальнем углу избы, где потемнее. Откроет, пошарит дрожащими руками, а потом новенькую денежку вытащит из-за пазухи и смешает с теми, старыми. В пересчет не берет, придет время, разберемся, говорит жене. Ходит жена в рваном армянке, не знамо с чьего плеча, может, и с плеча рядчиковой бабы, та, бывает, наведается, спросит про муженька и отблагодарит за доброе слово. В избе пусто, кроме деревянной кровати, за правленной кое-как лохмотьями, да стола с парой табуретов, да сундучка в темном углу, да ребятенков, что по скобленому полу ползают, ничего нету. Порою жалуется жена:

— Долго ль я буду маяться? Иль денежки не имеем?..

Филимон успокаивает жену:

— Погоди, придет время…,