Байкал - море священное

Мария не знала про себя главного, а вот Сафьян знал… От поселенцев услышал, как она попала в Сибирь: работала на фабрике, маялась, когда же стало невмоготу, вместе со всеми — не отставать же от товарок! — взяла в руки молоток и начала ломать так опротивевшие за годы каторжного труда почти новенькие, аглицкие станки. Ее судили и сослали в Сибирь. Большего про нее никто не знал, влилась она в партию арестантов на Волге, одна, без товарок, пошла вместе, со всеми, немногое сказав про себя. А теперь и этого пе помнила, хотя Сафьян не однажды пытался навести ее на эту мысль. Она слушала, и в лице не возникало ничего, кроме недоумения. И впрямь ей было диковинно, когда он говорил про этап, про арестантов, ничего не возникало в памяти, горестно вздыхала:

— Бедненькие! Жалко-то мне их как! Жалко-то!..

К Сафьяну часто приходили люди, рассказывали о народных муках, о необходимости делать что-то, полагая, что жить так дальше нельзя. Она слушала и вроде бы соглашалась, но, когда они уходили, качала головою:

— Все, чего хотят твои друзья, не случится. В жизни всегда найдется место и горю, и радости. И люди не станут похожими друг па друга, вон даже воробьи во дворе — и те разнятся, у каждого свой резон…

Чувствовала, Сафьян не понимает ее, пыталась объяснить, но пе умела этого сделать и огорчалась. Не нравилось, что между ними было что-то разделяющее их, будто опасалась, что с каждым годом это неясное что-то будет разводить их все дальше друг от друга. Хотела бы, чтобы они жили лишь заботами друг о друге, но догадывалась, его волновало не только это.

Однажды Мария ощутила б себе удивительное и замерла вся, прислушиваясь, а потом, не совладав с радостью, которая сделалась нестерпимою, выбежала за ворота, хотела сейчас же отыскать Сафьяна, но не знала, в какую сторону идти Долго стояла возле черной, покосившейся, на темных кожаных связях калитки, а потом медленно пошла но улице, встречая редких прохожих и разглядывая избы но обе стороны. У нее было такое чувство, что она сроду не видала этого, в душе зрело смущение и, постепенно смешавшись с радостью, которая горела все так же нестерпимо, сделала ее если и не шальною, то беспокойною. Было боязно: а вдруг уйдет, не расцветши, и Мария часто останавливалась, прислушивалась к себе, боялась, что это ошибка и под сердцем вовсе не дает знать короткими сильными толчками ребенок, а просто что-то случилось с нею, может, захворала. Мария вышла за околицу и скоро очутилась в редком березовом лесу, ветки были голые и страшные, а небо черное и какое-то безжизненное, снег хрустел под ногами, тоже не белый. «Ой, маменька!..» — сказала Мария и опустилась на серый замшелый пенек, стряхнув тугую снежную корку, и задумалась сразу обо всем: и о себе, нежданно-негаданно ощутившей радость, и о Сафьяне: увидеть бы его, сказать, что ребенок заскучал во чреве, тесно ему там, вот обрадуется Сафьян!.. Ни слова не говорила мужу про себя, стеснялась: все-таки не молода… А еще мысли тянулись к старикам, у которых жили с мужем, милые, добрые, и они обрадуются!..

Мария сидела на замшелом пне, задумавшись, и не заметила, как подошли трое, жандармы, перебили мысли, сказав походя:

— Поселенка… Ишь расселась!

Ушли, а она еще долго слышала это насмешливое: «Поселенка…» — и не сразу поняла, что это про нее… А когда поняла, растерянность пала на сердце и отодвинула радость.

19

В прошлом году, под масленицу, Мефодий Игнатьевич посетил северную российскую столицу, поехал просто так, какого-то конкретного дела у него не было. А впрочем, желание узнать, что говорят в Петербурге о строительстве Кругобайкальской железной дороги, разве не есть дело?.. Побывал на Каменноостровском проспекте у Витте. Министр узнал его и, только речь зашла о стальной магистрали, пролегшей через Сибирь, сделался озабоченным и откровенным, от него и услышал, что отношения России с Японией находятся на грани разрыва, и это, помимо чисто политических и экономических причин, усугубляется еще и откровенною несдержанностью, проявляемой обеими сторонами. Так что строительство Сибирской магистрали есть настоятельное требование времени, хотя бы с точки зрения чисто военной.

Много чего рассказал министр и о государе-императоре. Оказывается, еще в девяносто седьмом году Николай II пообещал гостю кайзеру Вильгельму вовсе не принадлежащий ему порт Киао-Чао и с этой целью распорядился забрать его у азиатов. Немалого труда стоило министру убедить государя отказаться от этой мысли… Впрочем, склонность к авантюристическим действиям, кажется, являлась одною из черт русского царя, ровно через год он вдруг санкционировал захват Константинополя и повелел ввести в Босфор российскую эскадру. Одному богу известно, чем было вызвано неожиданное решение государя, которое могло привести к большой европейской войне. К счастью, и на этот раз удалось уговорить царя отказаться от своего намерения. Но долго ли так будет продолжаться? А что, если в какой-то момент рядом с самодержцем не окажется расчетливого, с холодною головою политика?..