Балкон на Кутузовском

«Здравствуйте, мои дорогие!

Как вы там? Получили ваше письмо, спасибо. Часть из заказанного посылаем на днях. Остальное купим. Не все есть в магазинах, но, в конце концов, достанем обязательно. Сейчас как раз собираемся отмечать юбилей Полины Исаевны и в связи с этим много ходим по магазинам.

Теперь немного о моих новостях. Так, наверное, будет до конца моих дней: только что кончилась одна работа – фильм, – началась другая.

Позвонил мне композитор Кабалевский (старый и очень известный деятель) и сказал, что у него есть десятилетняя мечта написать реквием всем погибшим в прошедшей войне. Предложил мне написать для его оратории стихи. Дело очень интересное, и я с большой охотой за него взялся. 24 дня жил в Доме творчества Переделкино. Сделал 2/3 реквиема. Осталось написать самую малость. Кабалевский сейчас в Америке. Как приедет, я сразу ему выложу готовую работу – пусть он потрудится!

В конце месяца еду под Москву в Дом творчества. Работать. Надо, в конце концов, отписаться за лето. Стихов в голове масса, и неплохих стихов. Посмотрим, что получится на бумаге.

Теперь о Минске. По-моему, переезжать стоит. Пора уже где-то устаканиться. Там, во-первых, лучше климат и условия. Во-вторых, сам город как-то солиднее. Там будет лучше. Напишите только, когда вы думаете это сделать.

Желаю вам всего-всего хорошего! Не болейте! Крепко вас целую,

Роберт».

Обжились Киреевские уже вполне прилично, долготекущий ремонт, слава богу, закончили, он нехотя шел несколько лет, все тянулся и тянулся – то кончались деньги, то спивались рабочие, то всей семьей на лето уезжали, а когда возвращались, надо было какими-то окольными блатными путями доставать олифу или еще какой-нибудь страшный дефицит, и снова простой на месяцы, то должны были завезти в строительный магазин простенькую беленькую плитку, но вот уж полгода, как не завозили, но очередь по записи все равно держалась, то просто хотелось отдохнуть от постоянной возни в доме нетрезвых рабочих, от стремянок, банок с краской, рулонов обоев и расстеленной на полу газеты и обклеенных этими же газетами стен. Брали передышку на пару месяцев – и снова, здрассьте-пожалста! – новая бригада, свежие заверения, что быстро-качественно-в срок и что ни-ни, ни капли в рот! Ну и снова здорово…

И вот, наконец, настал торжественный день, когда Федор Степаныч помог Лидке загрузить на антресоли цинковое ведро с запекшимся цементом, замазюканные кисти с окаменевшей щетиной, всякие мастерки, остатки и обрезки обоев – а как же, не выбрасывать же! – и квартира сразу приобрела приличный освоенный вид. Потом он с удовольствием прошелся по стильным и свежим комнатам, посмотрел на них вроде как со стороны и произнес:

– Какая красота у вас тут везде получилась, дорогая Лидия Яковлевна, глаз не оторвать! Все так продуманно, удобно и прихотливо! – вещал Федор Степаныч, гладя полированную поверхность этажерки, перегораживающей комнату. – Интересно, смог бы я жить в такой грации и плавности, необычайности и экстравагантности… Вряд ли, думаю, мне чего попроще надо, но чтобы обязательно рядышком с вами, чтоб впитывать, так сказать, лучи вашего настроения… И если нужна какая-то моя хоть малейшая лепта в ваше гнездышко – она, считайте, уже ваша!

Лида не всегда понимала ход мыслей Федора Степаныча, но обычно кивала, зная, что плохого он никогда не скажет и даже мысли себе такой не допустит.

Лепту в гнездышко внесли все. Роба, которого практически никогда не было дома, раздобыл по большому блату черную автомобильную краску и перекрасил одну стенку в своем кабинете (хотя одновременно это была и спальня) из белой в небелую. Алена вскрикнула, как вошла в комнату, ей показалось, что на нее валится стена: