Балкон на Кутузовском

«Дорогие наши Вера Павловна и Иван Иванович!

Большое спасибо за поздравление, очень тронули вы нас вниманием, спасибо еще раз!

У нас здесь шли очень серьезные дела: 7 и 11 февраля у Робы были авторские вечера. 7-го – в Телевизионном театре, где мест 820, а было публики 1000 человек. Оба отделения Роберт читал свои стихи сам – почему-то не приехал чтец. Но было очень здорово! А 11-го – в Театре эстрады (1300) человек, пришло 1500! Тоже читал 2 часа 15 минут один, на сцену летели записки, публика была очень внимательной, в зале не было ни одного свободного места, люди даже стояли в проходах!

В общем, Робка ходит именинником. Очень жаль, что никого из вас не было. Я поздравляю вас с его огромным успехом!

В субботу летим в Венгрию. Роба целыми днями пропадает в ЦК. Изучает материалы по Венгрии, говорит, что их целые горы.

Катя ходит в садик, мама болела, сейчас поправилась.

Пишите, целую всех крепко,

Алена».

Мама Роберта, Вера Петровна, все никак не появлялась на новой квартире сына, жила сначала в Петрозаводске, потом уехала оттуда далеко, аж под Днепропетровск, со своим мужем-полковником и сыном-подростком. Переписывались. Часто. Раз в одну-две недели уж точно. Чтоб свои новости рассказать, просьбы прописать и сыновьи послушать. Вера Петровна устроилась врачом в психбольницу, да не в самом городе, а на станции Игрень. Никаких особых подробностей сыну первое время не выдавала, врач и врач. Потом, видно, собралась с силами, написала. Оказалось, что место это, Игрень, тяжелейшее, проклятое, страшное, собственно, и само название отсюда пошло, если с татарского перевести – проклятие. Работать туда никто не ехал, и с кадрами после войны в больнице были проблемы. Вот Вера Петровна и отправилась паковать вещи прямо из райкома, куда пришла, как коммунист, за советом, где больше всего нужны врачи. Там ей в подробностях об Игрени и рассказали…

Было это заведение для душевнобольных одним из самых крупных и оснащенных в довоенное время, да и с врачами тогда проблем не было, на нехватку кадров никто не жаловался – сотня человек медицинского персонала на три тысячи больных в год, вполне достаточно. Наоборот, медики ехали сюда, чтобы попасть на работу, со всей страны – тут тебе и дома-квартиры дают, и ясли-школы пожалуйста, пользуйтесь, и кинозал, и клуб, и даже техникум для медсестер, поди плохо! Но длилась такая богатая жизнь недолго – началась война, немцы вошли быстро и почти без боя, продвинулись от границ, заняли все территории вокруг, беспрепятственно въехали в больницу, осмотрелись, моментально поняли, что к чему, и предложили главврачу всех его подопечных порешить, предать, так сказать, смерти, они ведь инвалидов и душевнобольных за людей не считали. А если, мол, приказ не выполнишь, сказали, то и весь медперсонал под пули ляжет. Согласился главврач, побоялся перечить, слабый оказался человечишка. Многие медики выступили против такого ужаса, так их заодно с больными и постреляли. Шли врачи на расстрел вместе со своими пациентами, мысленно прощались с жизнью, но подопечных своих продолжали успокаивать как могли, хотя те не до конца понимали, зачем их к ямам-то ведут… Как выяснилось потом, расстрел был самым гуманным исходом. Некоторым страдальцам потом делали смертельные инъекции, которые действовали не сразу, а медленно и болезненно умерщвляли бедолаг в течение нескольких суток. Были и такие, которых отправляли в морозильную камеру и замораживали заживо.

Порешили там, в Игрени этой, полторы тысячи человек.

После массового убийства немцы превратили больницу в концлагерь… А как война кончилась, наконец, и жуткое место это освободили, то снова потихоньку стали наполнять заведение душевнобольными, что, мол, больнице простаивать… Но врачи в большинстве своем ехать туда отказывались. На Игрень? Нет. Проклятое это место.