Бамбуковый меч

Часто я бродил по Москве, вдыхая запах времени, которое стало частью моей души. Солнечным днем на краю узкого тротуара сидел голубь и пил воду, капавшую из трубы, глубоко засунув в нее свой клюв и для равновесия растопырив крылья. Прохожие быстро перешагивали через пьющую птицу и не обижали ее. Голубь пил спокойно, и это обрадовало меня. Невдалеке, у красной стены монастыря, прогуливался высокий старик с собакой. Она подбежала ко мне и горячим языком облизала руки. Пользуясь моим небольшим ростом, собака положила лапы мне на плечи — и вмиг облизала все лицо, радостно виляя хвостом.

— Вы ему очень понравились! — сказал старик, подходя (я немного понимал по–русски), — наверное, вы добрый человек!..

Конечно же, я очень смутился. В знак симпатии старик объяснил мне, что недалеко отсюда сохранилась старая стрелецкая церковь.

Я легко нашел ее. Маленькая и белая, она робко возвышалась среди окружавших ее каменных громад, словно попала в осаду…

Москва взволновала меня. Ее миниатюрные церкви, похожие на пряники, тихие особняки, беззащитно прижавшиеся друг к другу, казались остатками заколдованного города. Переулки были узки и малы, а дома доверчивы и неровны, словно стены комнаты детства. Неизвестное ранее чувство восторга охватывало меня, а к глазам подступали невольные слезы. Были ли это слезы радости от удовлетворенной мечты и прикосновения к дорогой для меня истории России? Или это голос ушедшего детства манил и влек меня?

Бродя по переулкам, носящим известные мне имена, я шагал по каменным, стершимся и прогнувшимся от времени ступеням, и думал о том, сколько людей некогда проходили по ним. Тут были и Достоевский, и Чехов, и Лев Толстой, и Чайковский, но едва ли кто из прохожих останавливался в изумлении при виде их… Таков закон жизни! — Кинугаса загадочно сверкнул глазами. — Покосившиеся стены домов молчаливо напоминали о слезах и радостях живших в них людей. Целых поколений… Казалось, время наложило благородный лоск на тенистые переулки и старомодные украшения зданий. И сердце мое трепетало, слушая голос минувшего.

Кинугаса задумчиво улыбался. Новыми глазами смотрел я на маленького старичка, сидящего рядом. Человек, ездивший в Россию потому, что она дала миру народников и Толстого, он помнит отзвуки их голосов, он знает их дела, хотя давно и тени их не осталось на земле… Я вдруг ощутил, что рядом со мной — сама живая история!

И тут припомнился другой старик, русский, из подмосковной деревни Крёкшино. У пруда на ее окраине, за густой липовой аллеей белеет старый дом. Его узорчатые ограды покосились, но недвижимы и суровы остаются тяжелые плиты крыльца. В этом доме, принадлежавшем известному издателю Черткову, несколько лет прожил Лев Толстой. Среди тихих прудов и шелестящих рощ долго искал я человека, который помнил бы великого писателя, и наконец нашел.

Седой и высокий, бодрый старик долго рассказывал мне, как в Крёкшино приезжали крестьяне из Ясной Поляны в гости к Толстому, которому полиция временно запретила проживать в Тульской губернии, как зимой писатель катался на коньках по замерзшему пруду, а летом далеко уезжал верхом на коне…

Этот старик тоже был живой историей.

— Прошлое не уходит никуда; незаметное, оно продолжает жить в нас, — так же, как тихо дремлют в каждом сердце невидимые никому годы детства.

Удивительны свидания с ожившим прошлым! Однажды студенты–археологи прошли по знойным, однообразным южным степям, никто еще не знал, что лежит под ними. Наконец в донских степях первокурсники Московского университета раскопали могилу гунна. Бедный, он молча лежал перед ними. На его груди возвышалась небольшая глиняная чаша. Она треснула, истончилась за века, и была так детски–беззащитна, что становилось грустно, глядя на нее.

Неожиданны и странны встречи с живой стариной.

* * *

— В Москве я познакомился с Сергеем Эйзенштейном, — продолжал Кинугаса, — встревоженно поглядывая на часы. —

Бывая у него в гостях, я рассказывал знаменитому советскому режиссеру о законах японского искусства, о сценических приемах театра Кабуки, столь дорогого мне. После наших разговоров Эйзенштейн даже приступил к изучению японского языка, лелея мечту увидеть в Японии театр Кабуки и понять его действие. Но, к счастью, в тот год Кабуки сам приехал в Москву, и мы с Эйзенштейном ходили смотреть каждое представление. Резкая и волнующая струнная музыка Кабуки поразила Эйзенштейна своей кинематографичностью…

Когда много лет спустя на экраны вышел фильм Эйзенштейна "Иван Грозный", я с удивлением узнал во многих интонациях, движениях и позах актеров знакомый почерк Кабуки!

Так начиналось благотворное взаимодействие советского и японского искусства. Но какая мощная духовная основа скрывалась под ним! Из Советского Союза я вернулся обновленным, душа моя стала более чуткой и доброй к людям. Печать русского духа в ней стала отчетливее и глубже. Теперь никто не в силах поколебать ее.