Барби. Часть 1 (СИ)

Конечно, в газете этот случай подадут куда иначе. Напишут про настоящее побоище, разразившееся на улицах города, об отважных броккенбургских магах, грудью защищавших горожан, о буйстве адских энергий и ужасающих видениях… Газетные писаки тоже зарабатывают на свой кусок хлеба. Едва ли за всем этим погромом хоть одна живая душа вспомнит про улепетывающую ведьму с мешком за спиной, а даже если и вспомнит, господин ректор Ауген-нах-Аузен наверняка не поскупится на серебро, чтобы замять это дело. Как и господин бургомистр Тоттерфиш. Хотя бы тут эта парочка, на дух не выносящая друг друга, сможет спеть дуэтом… Скорее всего, они заявят, что все это дерьмо сталось из-за шаловливого демона, ищущего развлечений, вселившегося в древний доспех. Или — что старый голем попросту выжил из ума, принявшись крушить все вокруг. Или… Плевать, подумала Барбаросса, с удовольствием взвешивая в руке мешок. Плевать на них и на всю их камарилью, которой она задала работы. Она жива, она сохранила добычу, она ускользнула — это все, что имеет сейчас значение…

Спохватившись, Барбаросса ощупала сама себя, чтобы убедиться, что в самом деле выбралась из этой передряги невредимой. Что не истекает кровью из какой-нибудь дыры, заработанной ненароком во время бегства, а все кости целы. В горячке боя тело часто делается нечувствительным, не замечая нанесенных ему ран, спасительное онемение защищает его от боли, но после боя каждая сраная дырка обязательно напомнит о себе. Как-то раз, схватившись с выводком «Дьявольских прелестниц», она получила кинжалом в бедро и потеряла добрый шоппен крови, прежде чем обнаружила это. Глупо будет истечь где-нибудь в переулке, уже оторвавшись от преследования, с драгоценной добычей в руках…

Нет, тело как будто бы не пострадало сколько-нибудь серьезным образом. Адские владыки уберегли ее от увечий. На лице адским огнем наливались свежие ссадины и царапины — отметины, оставленные ей на память шершавыми стенами Верхнего Миттельштадта, мимо которых она неслась — но… Барбаросса мрачно усмехнулась, ощупывая их. Как бы они не выглядели, едва ли им удастся причинить ее лицу хоть сколько-нибудь заметные повреждения. В месиве из старых шрамов они попросту затеряются, точно былинки в стогу сена.

Разве что рука… Барбаросса поморщилась, ощутив, что ее правая ладонь, ощупывавшая лицо, ощутимо саднит. Наверно, схватилась безотчетно во время бегства за какую-нибудь острую дрянь, торчащую из стены, или поймала десяток заноз, прикрывая голову от обломков — не тянет на серьезную рану, можно и потерпеть. Однако ладонь против ее ожиданий оказались чиста. По крайней мере, Барбаросса не обнаружила на ней ни крови, ни ссадин. Только кожа выглядела покрасневшей, точно она схватилась всей пятерней за раскаленную сковороду. Дьявол. Барбаросса плюнула на ладонь и осторожно потерла. Она не помнила, чтобы хваталась за что-то горячее во время бегства, но видно все-таки схватилась — просто память не соблаговолила оставить это ценное воспоминание в своей копилке. Ничего, ерунда. Если это ожог, она спросит у Котейшества немного мази, только и всего.

Кажется, гомункул зашевелился в своей банке, но плевать и на него. Главное, чтоб он держал свой маленький язычок, уже причинивший ей немало проблем, за зубами, а там уж все сладится самым скорым образом. Она притащит ублюдка с банкой Котейшеству, та соорудит зелье, отшибающее у гомункулов память — и дело в шляпе.

Котейшество… Барбаросса ухмыльнулась, вновь представив ее изумленное лицо. Вот кто будет счастлив по-настоящему. Может, даже засмеется, а смех Котейшества — лучшая награда за все то дерьмо, которым пичкает ее Броккенбург. Нет, конечно же сестрица Барби не так проста, чтобы вывалить истинную историю его обретения, она будет изводить Котти неизвестностью еще несколько недель, нарочно подкидывая ей дурацкие истории и наслаждаясь ее смущением.

Представляешь, иду по рынку, и вдруг среди груды спелых грюнбахских тыкв вдруг вижу этого красавца! Слепой идиот-хозяин вытащил его вместе с прочими плодами, не отличив на ощупь от тыкв, ну а я, не будь дура, предложила ему три крейцера и он…

Барбаросса вдруг ощутила стремительную волну тепла, идущую по улице, мягко ударившую ей в лицо. Мгновением позже в воздухе разлился сильнейший, до ломоты в висках, запах сирени, а стекла на верхних этажах задребезжали, но не в унисон, а в рваном ломбардском ритме[4], от которого у нее вдруг чудовищно завибрировали ногти, а во рту появился сладковатый привкус хлебной плесени.

Она успела выдохнуть и прижаться к стене, ощутив, как камень под пальцами покрывается тончайшей восковой пленкой, потом где-то над головой раздался оглушительный гусиный гогот, визг пилы, плач младенца и…