Барби. Часть 1 (СИ)

Ее спасли не амулеты — редкие вещи, созданные человеком, могут уберечь от ярости демона. Ее спасла не злость — даже будь ты самой яростной сукой в Броккенбурге, против демона твоя злость — что искра против лесного пожара. Ее спасли чертовы монеты, сжатые намертво судорогой в кулаке. Уже после ей объяснила это Котейшество. Будь монет пять или шесть, ее участь была бы решена мгновенно. Но монет было четыре.

Тригонтонианец не терпит число четыре, по какой-то причине оно вызывает у него отвращение. Вот почему демонологи, проявившие недостаточно прилежания и угодившие в его лапы, спешат отрубить себе большие пальцы на руках, хоть и редко успевают сделать это.

Ту суку она потом нашла. Носом рыла землю, потратила злосчастные монеты, но нашла. Это была скотоебка из Шабаша, слишком никчемная, чтобы научиться орудовать ножом, но обладавшая на удивление неплохими познаниями в Гоэции. Кажется, она мстила за свою подругу, которая после встречи с сестрицей Барби потеряла свою красоту. Красоту — и оба уха в придачу.

Барбароссе потребовалось две недели, чтобы выследить ее — предчувствуя свою участь, та забилась в столь глухую щель в низовьях Броккенбурга, что на нее не позарились бы даже последние броккенбургские крысы. Но она ее выследила. Выманила наружу с помощью поддельного письма и проломила голову кистенем. Извини, подруга, но сестрица Барби и без того чертовски часто рискует головой в этом блядском городе, чтобы позволить себе состязаться с демонами…

Барбаросса, стиснув зубы, наблюдала за тем, как вельзер внимательно разглядывает ее ладонь с бугрящимся свежим ожогом. В этом городе до пизды сук, которым не терпится увидеть ее выпотрошенной или нанизанной на кол, но ни одна из них даже вполовину не так способна к адским наукам, чтобы изучить Хейсткрафт или хотя бы его азы, недаром тот относится к числу запретных наук, обучать которым начинают лишь на четвертом круге.

Это не Хейсткрафт, ожог настоящий, она чувствовала это каждой клеточкой своей обожженной шкуры. Но вельзер его не видел и, кажется, не лгал. Это могло означать лишь одно — по какой-то причине этот ожог видит лишь она. Это было скверно — и странно.

— Значит, вы утверждаете, что на вашей руке есть ожог?

— Да, черт возьми! Двухдюймовая хрень посреди ладони, и значки на ней!

— Значки?

Барбаросса скривилась.

— Мелкие херовинки вроде червяков. Тонкие, что волос. Они идут по кругу и…

— И вы отчетливо можете их видеть?

— Отчетливее, чем вас или себя!

— Что ж… — вельзер задумался, но, хвала владыкам, не стал чесать затылок, — Если мои глаза по какой-то причине не способны их увидеть, есть только один способ помочь вам. Скажите, у вас хорошо с чистописанием?

— Что?

Вельзер невозмутимо открыл секретер, достал из него несвежий лист грубой желтоватой бумаги, дешевую бронзовую чернильницу и гусиное перо.

— Перерисуйте, — попросил он, водружая писчие принадлежности на стол перед ней, — Настолько точно, насколько вы только можете. Если в этих значках имеется смысл, я постараюсь растолковать их. Если же нет…

Возьмешь мои монеты и выгонишь взашей, подумала Барбаросса, борясь с желанием разбить чернильницу вдребезги о ближайшую стену. Э делево отродье!

Это упражнение далось ей не без труда. Черт возьми, за эти четверть часа, что она перерисовывала проклятые загогулины, с нее сошло больше потов, чем на жесткой тренировке в фехтовальной зале Малого Замка. Обожженная рука с трудом держала перо, не говоря уже о том, что ее пальцы и в лучшие времена не годились для тонкой работы. Проще было заставить молотобойца с кузни вышивать на пяльцах, чем ее — переносить эту чертовщину на бумагу. Крошечные символы цеплялись друг за друга, как шеренги танцующих на балу многоножек, а стоило отвести взгляд хоть на мгновенье, как тот мгновенно терял точку, на которой остановился. Адская работенка.

Сцепив зубы, Барбаросса водила пером по бумаге, стараясь не замечать нависающего у нее над плечом вельзера.

— Ах, вот как… Любопытно, любопытно весьма…

Любопытно будет, что с тобой станется, если сорвать с тебя шлем, мрачно подумала Барбаросса, не прекращая работы. Наверняка твой мозг студнем сползет на пол, небось, от черепушки, что некогда держала его, остались лишь кусочки не крупнее ногтя…

Говорят, некоторые вельзеры думают так много, что их не спасают даже шлемы — их неутомимая жажда к поглощению новых знаний превращается в одержимость, более тягостную, чем одержимость любым наркотическим зельем. И чем жаднее их рассудок поглощает информацию, впитывая ее подобно губке, тем быстрее и неудержимее рост мозгового вещества. У тех вельзеров, что потеряли меру, не в силах более сдерживать свой губительный порыв, мозг разрастается настолько, что в какой-то момент даже укрепленный стальными полосами шлем не в силах его сдерживать — лопается, как после удара боевым молотом.