Барон Унгерн. Даурский крестоносец или буддист с мечом

Уже 29 декабря 1911 года русское правительство сделало официальное заявление о событиях во Внешней Монголии: «Провозгласив в Урге свою независимость и избрав ханом своего духовного главу… монголы обратились к России за поддержкой. Императорское правительство ответило монголам на эту просьбу советом действовать умеренно и постараться найти почву для соглашения с Китаем… Не желая вмешиваться в происходящую в Китае борьбу и не питая агрессивных замыслов в Монголии, Россия, однако, не может не интересоваться установлением прочного порядка в этой соседней с Сибирью области, где имеются крупные русские торговые интересы». Русский дипломат И. Н. Крупенский докладывал в Петербург из Пекина о своих беседах с министром иностранных дел нового китайского правительства: «Я выразил министру, что мы не можем согласиться на устранение нас от решения вопроса, затрагивающего наши интересы, и что мы должны получить гарантию, что в Монголии не будет восстановлена китайская администрация».

Осенью 1912 года в Монголию прибыл специальный уполномоченный от российского правительства И. Я. Коростовец, командированный для оказания содействия монголам в деле создания нового государства. На него выпала чрезвычайно деликатная миссия: согласовать требования монголов с осторожной политикой русского правительства, которое ни в коем случае не желало какого-либо обострения отношений с Китаем. Монгольские представители продолжали настаивать на предоставлении полной независимости новому государству, но, в конце концов, российскому эмиссару удалось убедить их принять компромиссный план, разработанный в Санкт-Петербурге.

21 октября 1912 года в Урге было подписано соглашение между правительствами Российской империи и Монголии. Китайские войска, амбани, другие представители китайской власти были удалены с территории Внешней Монголии. В Хушир-Булане, близ Урги, по соглашению с Россией открывалась монгольская военная школа с русскими инструкторами во главе. Это русско-монгольское соглашение вызвало бурю возмущения в Китае. Несмотря на то что маньчжурская династия Циней пала, новое китайское республиканское правительство не собиралось мириться с утратой своей северной провинции. Война с китайцами велась и на северо-западе Внешней Монголии, в Кобдоском округе, и на территории Внутренней Монголии.

Унгерну, изнемогавшему в Благовещенске от скуки и общества казачьих офицеров, людей, знавших и понимавших службу, но в остальном весьма недалеких и считавших барона за человека «со странностями», подобная война была весьма кстати. Именно к ней он готовил себя, когда в одиночку скитался по дальневосточной тайге. Не спортивный, не научный интерес, как у известного путешественника Арсеньева, двигал им. Потомок крестоносцев, он был рыцарем, который призван к войне от самого своего рождения, а ничего другого делать он не хотел. «Крестьяне должны обрабатывать землю, рабочие — работать, а военные воевать», — через восемь лет скажет он на допросе. Он действительно был рыцарем «в те паскудные времена, когда рыцарством и не пахло», — скажет позже об Унгерне один из его собеседников. Рыцарь Унгерн жил в мире, в котором не оставалось места рыцарству, не оставалось места вере в идеальное, в абсолют. Была вера в пресловутый прогресс, в науку; кто-то верил в искусство; кто-то — просто «в естественный ход вещей»… Рыцарю, рожденному для войны, не было места в этом мире. Воевать — из-за чего? «За Веру, Царя и Отечество»? Для секуляризированного современного общества, в котором приходилось жить барону, это были весьма отвлеченные понятия. Современный мир верил в цивилизацию и прогресс, а они не были совместимы с войной. Великая Степь и населявшие ее туземные племена имели о цивилизации и прогрессе понятия более чем отдаленные… Унгерн искал в монгольских кочевниках той простоты и веры, какая была в средневековой Европе, когда в каждом доме жил домовой, а каждой церкви — Бог. В монгольских юртах, в урочищах, в отрогах гор и озерах жили боги, демоны, духи погибших воинов.

«Облик конников-монголов казался созвучным любимой его мечте о возвращении к рыцарским временам. Ведь рыцарство в его представлении было прежде всего народом конников. И если представить, что для его сурового сердца все прекрасные черты человеческой натуры, то есть истинная воинская доблесть, честность и идейная преданность своему долгу, достигали высоты идеала лишь в рыцарскую эпоху, то нам понятна станет вся тайна очарования Монголии, глубоко затронувшая его душевный мир», — писал позже об Унгерне один из его офицеров. Однако «потомки Чингисхана» в действительности отнюдь не были похожи на средневековых рыцарей.