Беглая княжна Мышецкая

– Сто-ой! – заорал не своим голосом Михаил Хомутов, ранее других заметив, как из густых зарослей приречного кустарника плотными рядами начали выходить пешие солдаты иноземного строя – новое войско, для обучения которого царь Алексей Михайлович пригласил иностранцев. Вслед за солдатами на открытое место выкатили пушки.

– Назад! Отходи быстрее! – командовал Лазарка, и сотники конных казаков поспешно поворачивали своих людей прочь от опасности.

Казачья лава начала осаживать коней, поворачивать назад, от реки Свияги… И здесь грянул адский по силе залп пушек и пищалей. Михаил Хомутов непроизвольно вскинул к лицу правую руку с саблей, словно так можно было защититься от смертоносного свинца. Вокруг него повалились на землю несколько всадников, кто именно, он разглядеть не успел, не до того было, другие крутили коней на месте, как бы раздумывая, слушать команду походного атамана или кинуться на железную, казалось, стену солдат в колонтарях[19]

и с железными шапками. И десятка три отчаянных казаков, видя, что при развороте конной лавы они все равно окажутся сзади всех и новый залп из пушек сметет их на землю, кинулись к пушкам, чтобы постараться изрубить пушкарей или хотя бы помешать им спешно зарядить орудия, да каких-то двадцати саженей не хватало – ударил повторный залп пищалей, и полегли казаки на землю, почти все вместе с боевыми конями, только три коня, высоко вскидывая головы, помчались прочь вдоль приречных зарослей тальника…

Вымчались из леса свежие рейтары, кинулись на смешавшиеся казацкие ряды, и попятились казаки, оставив под пушечными ядрами и пищальными пулями многих своих товарищей.

– Батька! Батька-а идет! – возликовали конные разинцы, когда увидели, казалось, несметное казацкое войско, идущее под звон литавр с пушками, со знаменами. Это пешее войско, не останавливая шага, осадило воеводских конников плотным залпом, дало возможность конным казакам отойти на фланги, привести себя в порядок и перестроиться для новой атаки лавой.

Бабахнули пушки с той и с другой стороны, ударили пищали, били почти в упор, а потом в яростном остервенении, словно потеряв присущее человеку чувство страха, сошлись в неистовую рукопашную схватку. Сошлись так, как еще ни разу не сходились, положив все без остатка в эту последнюю, казалось бы, резню. Будто не будет не то что дня, но и часа на роздых, на раздумье. Били прикладами, бердышами, били кулаками, секли саблями, полосовали друг другу грудь и живот кинжалами и засапожными ножами, рвали в нечеловеческой злобе горла и глаза, за что удавалось схватить словно закаменевшими от напряжения пальцами. Дрались наверху конные, дрались посередине пешие, добивали друг друга внизу упавшие, и над огромным полем боя стоял неописуемый, как при конце света, должно быть, будет, гул из выстрелов, ржания коней, человеческих криков, проклятий и предсмертных стонов.

Если бы небеса могли не только слышать, но и чувствовать!

И вот, когда чаша весов стала уже клониться на сторону более многочисленного и более яростного в драке войска атамана Разина, случилось то, чего никто не мог даже и предположить. Чей-то душераздирающий крик, словно кнутом не по телу, а по обнаженному сердцу полоснул:

– Батьку уби-и-ли!

И этот крик враз, будто злой рок, вырвал неминуемую победу из рук казацкого войска[20].

Михаил Хомутов, услыхав этот вырвавшийся из чьей-то пронзенной болью души вопль, ударил коня и сквозь дрогнувшие свои же ряды стрельцов кинулся в ту сторону. А там, где с коня упал Степан Тимофеевич, во всю силу кипела резня, ибо то, что здесь творилось, трудно было даже боем назвать. На выручку нежданно сраженного атамана кинулись донские казаки, запорожцы атамана Бобы, Лазарка Тимофеев с ближними к нему казаками, конные татары с Мишкой Ярославцевым и Оброськой Кондаком. Туда же со своей полусотней конных стрельцов врезался и Михаил Хомутов, отбивая рейтар в сторону, давя взбешенными, как и люди, конями пеших солдат и стрельцов воеводы Борятинского: каждому хотелось лично ухватить казачьего атамана и тем получить от государя невиданную для ратника награду.

И пронесся над войском повторный, радостный теперь крик:

– Жив батька! Жив! Сбрехали гады, что батьку убили! Неча-ай!

Но дальние, не зная самой истины, уже дрогнули и начали отходить к острогу, а едва только оторвались от противника, тут сказалось его преимущество в огненном бое: на каждое ружье у казаков воевода имел втрое больше. И пушки, захваченные рейтарами, уже не сдерживали напора воспрянувших духом солдат.

Огрызаясь, раненное в самое сердце несчастьем с любимым атаманом, которого, думалось, и сабля не рубит и пуля не берет, войско частью укрылось в остроге, а частью в обозе, который был заранее, по казацкому обычаю, обнесен неглубоким рвом и валом с частоколом поверху. Не много казаков попали в руки воеводы Борятинского, всего сто двадцать человек, большинство из них раненые или контуженные пушечной стрельбой. И почти всех, оставив только стрельцов из понизовых городов, воевода тут же, на виду товарищей, приказал посечь саблями…