Беглец из рая

Но я же подчинился отчаянию Анны, я угодил под ее горе, когда люди ищут спасения от любого случайного прохожего. Сейчас Анна сравнивает свое положение с теми, кто хорошо живет, удачливо и мирно, я же обычно сравнивал свои обстоятельства с теми, кто живет хуже меня, и этим спасался. Я сейчас смотрел на мир глазами старухи и тоже считал, что хуже, несчастнее, чем она, никого нет. С этими мыслями нельзя было идти к Гаврошу, но ничего поделать я уже не мог.

Я замешкался в коридоре, но старуха торчала сзади, как конвойный, голова в кроличьем треухе подпирала потолок, обитый потрескавшейся клеенкой. Куда теперь отступать? Я вздохнул и вошел в избу, пахнущую стоялым перегаром и табачиной.

Такие запахи я знавал в молодости в пивнушках, где разливали бочковое пенное пиво, подавали пересоленную, твердую, как доска, астраханскую воблу, коричневые сухарики и раков, только что выуженных из кипящего бака, распаренных, корявых, будто мужики после русской бани. Но нет нынче тех забегаловок, похожих на дружинные старинные застолья, как нет и прежнего меня, суетливого, вечно куда-то спешащего, быстрого на ногу и поступок; только в пивнушке, легко захмелев от первого бокала, я становился медлительным и готовым к долгой беседе… Теперь же я хром и сам похож на вываренного раскоряченного рака.

Гаврош лежал на печи за пестренькой занавеской. На картине, писанной на клеенке, охотник сзывал в рожок собак, прибежавшая гончая, хитро задрав толстенную лапу, чесала за ухом, на лесной поляне бродили лоси с жирными бабьими ляжками. На голове охотника была тирольская шляпа с пером, сбитая на левое ухо. У двери на лосиной лопасти висела кроличья шапенка егеря Баринова. Сам егерь спрятался за ситцевый клок и притворялся спящим.

– Эй, Артём-голова ломтём, хватит прохлаждаться, к тебе гость, – гулко вскричала Анна, так что колыхнулась занавеска.

– Чего орешь, вражья сила… Заткну глотку кляпом, – вяло отозвался Гаврош, но лица не показал. – Пашка, ты, что ли?

– Какой он тебе Пашка… Павел Петрович – не тебе чета, – поправила сына старуха.

– Один хрен… Что по столу, что об стол. Никому спуску не дам, – забубнил Гаврош, едва совладая с распухшим от перепоя языком. – Если глаз не поправится, подожгу Жабки с двух концов. Пусть скачут в реку. Я вам покажу кузькину мать, заставлю ходить по одной половице… Проклятые колдуньи. Только хлебу перевод…

– Какие тебе колдуньи… Об угол налетел, огоряй. Спьяну-то белого света не видите.

Гаврошу надоело таиться в темноте, он откинул занавеску, свесил вниз голову. Лицо осунулось, еще более стемнело, под левым глазом светил фонарь.

– Ха-ха-ха! – с горечью засмеялась мать. – Как гнилое яблоко…

– А то не знаешь, какие… Захожу вечером к Зулусу, а навстречу старухи. Темно было. Я не признал – кто. Сели за стол, я щеку потрогал, на ней шишка. Потом другая рожа выскочила. Мне страшно стало, Паша. Дьявольская сила встала на моем пути. Зулус надо мной смеется: на, выпей стакашек, и все пройдет. Я выпил, шишки стали меньше и пропали. А потом вдруг под глазом распухло, как бурдюк с вином.

– На угол налетел или подрался? – засомневался я.

– Да нет… Правда, он чуть не застрелил меня. Я ружье-то ему отдал, он унес в сени. Бутылочку выпили за мировую. Потом слово за слово. Он – права качать. Я ему – геть, не смей так со мною. Я хозяин, у меня все схвачено. Мне только позвать братву из Москвы, мигом прискочат на иномарках полковники, генералы.

– Да будет тебе заливать-то, – недоверчиво перебила мать. Но по глазам видно было, что в душе ее ворохнулся тот испуг, что возникает у крестьян, когда разговор заходит о любых властях, ведь в ком сила – у того и закон.

– Короче, побежал Зулус обратно в сенцы. Он же тряхонутый, у него с головой неладно. Вернулся с ружьем. Говорит: я тебя, Артем, убью. Ты меня сильно обидел. Я ему: да брось ты ерунду молоть, мы же помирились, мировую выпили. Давай лучше еще бутылек. А он свое: нет, я тебя убью, ты мне здорово нагадил. Ну, я неожиданно прыгнул и отвел ружье. Зулус выстрелил и попал в стену. Я говорю: так нечестно. Ты с ружьем, а я безоружный. Вызываю, говорю, тебя на дуэль на кладбище. Выроем две могилы, и с десяти шагов стреляем. Кто готов, чтобы сразу в ямку. И без хлопот. Павел Петрович, будешь у меня секундантом?..

– Завтра поговорим, – уклонился я от прямого ответа. – Сначала протрезвей, чтобы на ногах стоять… Помнишь анекдот про двух дистрофиков? «Няня, закрой фортку, а то меня с горшка сдувает».

– Дурак ты, дурак. И какой леший тебя туда понес? – горестно запричитала Анна. Ее доверчивое сердце сполошилось, она сразу же нарисовала себе горестную картину, как два огоряя ночью роют себе могилы, а после палят из ружей. – Зулус нервенный. Он столько горей перенес, если записать, ни в одну библию не влезут.