Беглый огонь

Я скоро выдвинулся на перрон, когда к нему медленно подходил проходящий пассажирский. Электровоз шел неторопливо, могучий, как динозавр, и волок за собою послушные вагоны. Собственно, на этом хилом вокзальчике он останавливаться не собирался, да, видно, где-то там в далеких степях забастовали шахтеры-монтеры, вот он и полз перебежками, по воле отупевших от перемен диспетчеров и прочих стихий.

На площадке одного из вагонов застыла, как на выданье, краснощекая деваха лет двадцати восьми с изрядным гаком.

— А что, красавица, возьмешь пассажира? — затравил я со всей возможною удалью в голосе.

— А ты че, соколик, отстал, что ли?

— Да нет, мне недалеко.

— Нет тут посадки.

— Да к такой румяной я на крыльях взлечу!

— А не опалишь крылья те?

— Военно-воздушные силы в огне не горят!

— И далеко поедешь?

— Да пока не надоем!

Девица-красавица бросила на меня оценивающий взгляд:

— Залетай, овод.

Через минуту состав тронулся, лязгнув на стыках. Еще через две проводница, озадаченная шуршащей купюрой, препроводила меня в купе, где уже припухали за бутылочкой двое командированных.

— Господа полковники, к вам пополнение, — радостно объявила им дивчина.

Те подняли головы настороженно. Один спросил, недоверчиво оглядывая все тот же пиджак:

— Офицер?

— Военно-воздушные силы военно-морского флота, — отрапортовал я с белозубой улыбкой новобранца. — Капитан-лейтенант запаса.

Второй поглядел внимательно:

— Ты это, запасной, водку пьешь?

— Обязательно, — строевым голосом ответствовал я, выгружая из шуршащего пакета «блондинок».

Двое переглянулись. Откуда-то появился чистый стакан, его наполнили, пододвинули ближе ко мне тарелку с домашней снедью.

— Саша. За знакомство, — произнес немудреный тост первый. Его товарищ солидарно кивнул. Мы сдвинули стаканы.

Что там говаривал товарищ Пушкин Александр Сергеевич о русском бунте, безжалостном и беспощадном? Пьянки у нас такие же. Переходящие от слез к драке, от драки к лобызаниям, от лобызаний к сомнениям в конечном торжестве справедливости и размышлениям о переустройстве страны и мира…

Пил я неделю. Под дикую, бессмысленную круговерть колес непонятных мне поездов, с ночевками на третьих полках или вовсе в сквериках незнакомых мне городов и весей… Похоже, я дважды пересек границу какой-то из стран ближнего зарубежья, вызвав подозрение таможенника полным отсутствием багажа и рассеяв его длинным монологом о смысле жизни вообще и таможенной службы в частности и о конечности всего сущего. Служитель пограничного культа решил, что я возвращаюсь с поминок.

Потом я умудрился снова подраться, на этот раз не помню, с кем и по какому поводу. Накопившаяся отрицательная энергия, видимо, привлекала ко мне придурков всех мастей, как нектар — пчелок; потом снова ехал в купе и плацкарте, вагоне-ресторане и проводницком закутке, заглатывая очередную дозу пойла и рассуждая о вечном и бренном с очередными попутчиками.

По-видимому, я нуждался в тепле, в доме, в человеческом участии, а у меня не было ни первого, ни второго, ни третьего. Нет, я мог бы вернуться в Москву и сдаться под деятельную опеку генерала Крутова, но… Я не мог этого сделать.

Потому что не мог.

Неведомая сила влекла меня, болтала взад-вперед по матушке-России, пока я не согрелся, пока не понял, что я не на «холоде», пока не осознал, что выживу сам. Вместе со страной. И никакие политики никогда не смогут ее порушить, потому что не знают заветного слова… А я им не скажу.

И пусть дым Отечества горчил гарью пепелищ, пугал запустелостью оставленных городов, отравлял невозвратимостью потерь, это был мой дом, и другого у меня и еще у миллионов людей никогда не будет, и нам здесь жить, и мы не просто выживем, но еще и поживем. Потому что это так.

Очнувшись после долгого забытья, заметил, что поезд стоит. Привстал на полке, огляделся: куда привлек меня на сей раз переменчивый, как жребий, «автопилот»?

Вокзал прошлого века, в хорошем таком стиле «поздний сталинский ампир».

Поверху «ампира» на века впечатан Герб СССР, чуть выше — барельеф «святой троицы»: Маркс — Энгельс — Ленин. Поднял глаза, в похмельном упорстве желая увидать над всем этим великолепием знамя цвета критических дней и терзаясь лишь одной смутной мыслью: неужели очередной переворот я проспал?

Но нет: цвет кетчупа на знамени отсутствовал. Не было и самого знамени.

Вместо него аршинными буквами над фасадом было выложено: ПОКРОВСК.

Глава 22

Первое, что я сделал, — это проверил наличие отсутствия. Я был в собственных джинсах, но вместо стильного пиджака на плечи была натянута ношеная коричневая кожанка: видно, махнул-таки не глядя. Вместе с окулярами типа «хамелеон», так дополняющими образ ученого-теоретика.

Глянул в собственное отражение в оконном стекле: изрядно всклокоченный субъект, на вид — почечник и печеночник, с потрескавшимися губами от неумеренного потребления горячительного неадекватного качества. Язык даже высовывать не стал; как говорит печальный опыт, сейчас цвет его средний: между зеленым и желтым. Печально.

На привокзальную площадь славного миллионного Покровска вышел налегке.