Белое движение. Том 1

Не случайно Император в ночь на 2 марта, уже допуская уступки «Временному Комитету Государственной Думы», первоначально думал все-таки предложить «общественным деятелям» «составить министерство, ответственное перед Его Величеством», и лишь после долгого и тяжелого разговора с Рузским «выразил окончательное решение… дать ответственное перед законодательными палатами министерство», причем формировать кабинет должен был бы Родзянко. Соответствующий манифест, проект которого был написан в Ставке и принят Государем в шестом часу утра 2 марта, гласил бы: «Стремясь сильнее сплотить все силы народные для скорейшего достижения победы, Я признал необходимость призвать ответственное перед представителями народа министерство, возложив образование его на председателя Государственной Думы Родзянко, из лиц, пользующихся доверием всей России». В каком-то смысле это была реформа государственного устройства страны, сама по себе сравнимая с революцией; Акт же об отречении шел еще дальше не только в том отношении, что Государь передавал Престол Великому Князю Михаилу Александровичу, – форма правления теперь определялась следующим образом: «править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу». Император, присягающий в верности конституции, которая «установлена» парламентом, – такая схема окончательно закрепляла переход от «думской монархии» к конституционной, с «царем» в лучшем случае в качестве символа, а то и просто бутафорской фигуры. Приходил конец принципу, сформулированному П. А. Столыпиным: «Есть одна инстанция, которая может творить правду, становясь выше всяких законов».

Ф. А. Келлер – командир 15-го драгунского Александрийского полка

Мог ли не понимать этого «непреклонный монархист» граф Келлер? Кстати, в опубликованном тексте Акта 2 марта нет слов «ответственное министерство»; значит, Федор Артурович или обдумывал и пересказывал содержание Акта в «своих» терминах, или имел какие-то дополнительные источники, письменные или устные. А ведь, кроме теоретической, была еще и практическая сторона дела: «ответственное министерство» предстояло образовать думским и «общественным» демагогам вроде Родзянко и Милюкова, еще недавно завуалированно или открыто нападавшим на монархию, Государя и Императрицу, – тем, о ком даже А. И. Гучков впоследствии отзывался, мягко говоря, без восторга: «Я всегда относился весьма скептически к возможности создания у нас в России (по крайней мере в то время) общественного или парламентского кабинета, был не очень высокого мнения… не скажу – об уме, талантах, а о характере в смысле принятия на себя ответственности, того гражданского мужества, которое должно быть в такой момент. Я этого не встречал… Я осторожно относился к проведению на верхи элементов общественности; так, некоторые элементы ввести – это еще туда-сюда, но избави Бог образовать чисто общественный кабинет – ничего бы не вышло. У всех этих людей такой хвост обещаний, связей личных, что я опасался (особенно у людей, связанных с партиями)…» Наконец, речь шла о людях, виновных в многочисленных обидах и прямых оскорблениях, наносимых Государыне, – и мог ли не знать этого «удовлетворившийся» ответственным министерством верноподданный граф Келлер?

Странно звучит и выраженная в телеграмме «великая радость» по поводу назначения Великого Князя Николая Николаевича Верховным Главнокомандующим (один из последних указов Императора Николая II). Вполне вероятно, что Келлер сохранил уважение к Великому Князю с довоенных лет и не ставил ему в вину неудачи русской армии в 1915 году; но радоваться его возвращению в телеграмме, которая, будучи направлена в Царское Село, должна была бы стать известной и Государыне, – значило нанести совершенно неожиданный Ею удар. Как известно, Александра Феодоровна относилась к Великому Князю с предубеждением («всякие дурные элементы собираются вокруг него и хотят использовать его, как знамя» и проч.); вспомним также, сколько волнений вызвало в свое время занятие Императором поста Верховного, – и станет очевидным, что (явно вынужденное!) оставление Им этого поста было еще одной раной для Императрицы, а «радость» по этому поводу верноподданному графу Келлеру тактичнее было бы скрыть.

К Федору Артуровичу как-то не подходит слово «легкомыслие», а вот бестактность и несправедливость бывали ему свойственны. И если «удовлетворением» от дарования ответственного министерства изобличается пусть и не легкомыслие, но явная необдуманность телеграммы, то «великая радость» звучит столь же явною бестактностью по отношению к Государю и Государыне. Но тогда в чем же вообще заключался монархизм Келлера?