Белое движение. Том 1

Впрочем, можно думать, что его мало интересовало, как поступят его офицеры и солдаты. Он знал, как надо поступить ему самому, и поступал так.

– Я христианин, – сказал он генералу Маннергейму, – и думаю, что грешно менять присягу».

«Он был больше, чем христианин, – христианский рыцарь», – комментирует мемуарист, но, хотя рыцарственное благородство действительно было органически присуще старому воину, нельзя не отметить, что граф, даже с религиозной точки зрения, пренебрег возможностью удержать других

от шага, который лично для себя решительно квалифицировал как греховный, – не говоря уж о том, чтобы провозгласить реставрационные лозунги, сформировать и возглавить контрреволюционное движение; в сущности, свое отличие от большинства генералитета Федор Артурович проявил лишь индивидуальным нежеланием служить новой власти – или хотя бы попытаться служить России при

новой власти.

В чем причина этого? Старый военачальник безусловно должен был осознавать, что любая «контрреволюция» станет широкомасштабным конфликтом внутри воюющего государства. К тому же выводу придут на тайном совещании 23 апреля генералы Маннергейм и А. М. Крымов (преемник Келлера на посту командира III-го конного корпуса), обсуждавшие «возможность переброски кавалерии… в Петроград для наведения порядка». Адъютант Маннергейма рассказывает:

«Ввиду захвата революционерами телефона, телеграфа и особо [ – ] железных дорог, переброска кавалерии должна была быть произведена в конном строю[71]

.

Конная армия в несколько тысяч сабель (собеседники могли уже знать, что Маннергейма прочили на пост командира VI-го конного корпуса. – А. К.) не могла питаться от населения, ни кони не могли быть снабжены фуражем. Подвоз снабжения с юга не был возможен, т. к. только жел[езные] дороги могли бы доставить во время движения армии снабжение, т. е. эта возможность была исключена…

Вопрос о переброске кавалерии оказался невыполнимым».

Итак, если Келлер и оценивал возможность вооруженного подавления революции, он скорее всего приходил к подобным же выводам, что и совещавшиеся генералы, которые отличались ничуть не меньшим мужеством и решительностью, – фронтовики, кавалеристы, Георгиевские кавалеры. Как мы видели, Федор Артурович полагал, что может рассчитывать по меньшей мере на две дивизии, но конная дивизия – не иголка и не коробка оловянных солдатиков, чтобы спрятать ее в карман и провезти по стране, уже охваченной революциею, к мятежному Петрограду. Включиться же в эскалацию междоусобицы, открыть внутренний фронт в тылу внешнего – значило и открыть дорогу победоносным германским войскам (они не переходили в наступление всю весну и начало лета 1917 года именно потому, что предоставленная самой себе страна разлагалась на глазах).

Но может быть, все намного проще, и известие об отречении Императора надломило старого генерала и «выбило из его рук оружие» само по себе, независимо ни от каких иных соображений; может быть, граф уже посчитал, что с падением монархии история России закончилась, и начинается что-то новое, в чем он не желал принимать участия; может быть, в эти дни он предчувствовал и свою собственную трагическую судьбу – случайно ли, пользуясь пока уважением и даже преданностью подчиненных, еще до начала повсеместной кровавой вакханалии, гонений и убийств офицеров, произносит граф Келлер пророческие слова: «Я уже свыкся с мыслью, что ко мне в один прекрасный день придут и убьют».

Революция уже вовсю корчила свои жуткие гримасы.

* * *